Вспоминать, чтобы помнить

«Движение вперед — от абсолютной к ограниченной монархии, от ограниченной монархии к демократии — это свидетельство возрастающего уважения к личности. Даже китайский философ был настолько мудр, что рассматривал личность как основу империи. Но разве та демократия, что мы знаем, — высшее достижение в управлении? Разве нельзя сделать еще шаг вперед к признанию и осуществлению на деле прав человека? Государство никогда не станет истинно свободным и просвещенным, пока не научится считать личность высшей и независимой ценностью, откуда черпается сила и мощь самого государства, и не станет относиться к ней соответствующим образом. Я с удовольствием представляю себе государство, которое в состоянии позволить себе быть равно справедливым со всеми гражданами и относиться к каждой личности с тем же уважением, с каким надо относиться к ближнему своему; такое государство не сочтет за труд опекать и тех, кто живет в отдалении и выполняет все обязанности человека и гражданина. Государство, взрастившее такие плоды и собравшее такой урожай, готовит почву для еще более совершенного и славного государства, которое тоже витает в моем воображении, но которое пока не существует».

Это слова Генри Дейвида Торо, автора «Уолдена» и защитника Джона Брауна. Без сомнения, единственным оправданием этого изменнического, анархического высказывания является то, что его автора можно причислить к чокнутым сторонникам существовавшей тогда трансценденталистской школы философии. Думаю, лишь один человек осмелился бы защитить Торо, если бы тот и в наше время открыто выражал желание жить независимо от священного и неприкосновенного Государства, и этот человек — недавно ушедший от нас судья Верховного суда Луис Д. Брандейс. В процессе «Уитни против штата Калифорния» Брандейс, к голосу которого не прислушались, написал резюме, в котором было сказано следующее:

«Люди, которые в ходе революции принесли нам независимость, не были трусами. Они не боялись политических перемен и не ратовали за порядок в ущерб свободе. Храбрые, уверенные в себе мужчины, верящие в силу свободного и неустрашимого разума, который демонстрирует в своих действиях народное правительство, не видели никакой открытой опасности в речах, если только зло, которое предположительно могут они принести, не обрушится на людей прежде, чем осуществится полная дискуссия по этому вопросу. Если же время позволит выявить в ходе дискуссии ложь и ошибки и отвратить зло через процесс воспитания, то подвергшиеся критике речи станут большим лекарством, чем их замалчивание. Только чрезвычайные обстоятельства могут оправдать какие-либо репрессии. У власти, не противоречащей свободе, это должно стать правилом. Мне кажется, того же требует и Конституция. Так что в том случае, когда обстоятельства вовсе не чрезвычайные, американцы, видя нарушения свободы слова и собраний, могут всегда спорить и доказывать неправомерность действий властей».

Тем не менее, когда хороший башмачник и бедный торговец рыбой всего несколько лет назад оказались в зале суда штата Массачусетс, пребывающего во мраке невежества и предрассудков, они не смогли добиться справедливого, честного ведения дела. Несмотря на все благородные слова, выходящие из уст членов суда, а они были из самых велеречивых людей, какие только рождались на нашей грешной земле, Сакко и Ванцетти были подло умерщвлены. Незадолго до казни на электрическом стуле Ванцетти произнес несколько фраз, которые так же, как слова Линкольна или Джефферсона, обречены на бессмертие:

«Если бы не случившееся, я мог бы прожить жизнь, болтая на углу с жалкими людьми. Я мог бы умереть незамеченным, никому не известным, полным неудачником. А теперь мы не неудачники. В этом наш успех, в этом наша победа. Мы даже и надеяться не могли, что так много сделаем для дела справедливости, для понимания одного человека другим.

Наши слова, наши жизни, наша боль — ничто! А вот то, что наши жизни, жизни хорошего сапожника и бедного торговца рыбой, отнимают у нас — это все! Этот последний момент принадлежит нам, эта агония — наша победа!»

Несколько дней тому назад, после объявления президентом войны, газеты напечатали отклик на это событие Джона Хейнса Холмса, священника нью-йоркской церкви, подавшего в отставку. Эти слова он произнес после окончания службы в день сто пятидесятой годовщины принятия первых десяти поправок к Конституции США. Мистер Холмс сказал, что «не стал бы участвовать в войне ни как священнослужитель, ни как гражданин», прибавив, однако, что «не станет противостоять, чинить препятствия или мешать чиновникам, солдатам или просто гражданам в исполнении того, что они считают своим патриотическим долгом». А затем он взрывает бомбу:

«Я хочу быть предан и верен своему правительству, и я хочу быть предан и верен своему Богу; когда же эти два желания вступают в противоречие, я выбираю, как в свое время апостолы, „повиновение Богу, а не людям“».