Всюду жизнь

Над дверью, рядом со звонком, висит домовый знак, который вешают на улицах: треугольный фонарь с горящей лампочкой, а под ним белый эмалированный полукруг с надписью «Кречетниковский пер., 5». В ответ на недоуменный вопрос Федора Катя смеется: они раньше жили по этому адресу, а когда стали прокладывать Калининский проспект, все дома в переулке сломали, а жильцов переселили сюда. Но Катины домашние до сих пор не могут забыть столетний деревянный домишко, в котором выросли, и старший брат Герман повесил на память фонарь с их прежнего дома. Недавно он уехал отсюда: получил от завода квартиру.

Они входят в комнату Кати. Она садится на тахту, покрытую пестрым черно-красным ковром, и взмахом руки приглашает Федора сесть рядом.

Наконец они одни, и Федор может и улыбаться, как ему хочется, и целовать, и обнимать Катю.

В конце концов она вырывается из рук Федора и садится на низенький пуф к трельяжу, заставленному флаконами разной формы и размеров, коробочками с парфюмерией и пудреницами.

— Боже! Ты меня всю растрепал. И лицо у меня красное как свекла!

Она распускает длинные пышные волосы, сверкающим потоком падающие на спину, Федор влюбленно перебирает их, зарывает в них свое лицо, Катя со смехом отталкивает его, чтобы он не мешал ей, расчесывает пряди гребенкой — при этом в волосах потрескивают электрические разряды — и, встряхнув волосы резким движением головы, собирает их на затылке в тяжелый узел, снова подкрашивает губы, вставляет в уши маленькие сережки с изумрудными камешками.

Встав из-за трельяжа, одергивает платье и спрашивает:

— Ну как? На мне все в порядке?

— Ты всегда великолепна! — Федор хочет снова обнять ее, но Катя увертывается:

— Все, все, все! Посиди здесь спокойно. Я пойду на кухню, приготовлю ужин.

— Я пойду с тобой. Ну что я буду делать здесь без тебя?

— Нет! Там собрались все наши, и тебе совсем ни к чему торчать среди них.

Оставшись один, Федор разглядывает комнату. Над тахтой висит большой, писанный маслом поясной портрет Кати. Портрет сделан претенциозно, в модной условной манере, Катя на нем совершенно непохожа: какая-то грубая, вульгарная и старообразная. Он присмотрелся к подписи в углу: «В. Козюрин — 72 г.». Это, наверное, работа Валерия, студента художественного института, о котором говорила Катя.

У входа стенной шкаф, на стене гипсовая голова Дианы-охотницы.

Справа от тахты в углу до потолка поднимается стеллаж, беспорядочно заваленный книгами, иллюстрированными журналами, тетрадями, пластинками для проигрывателя. Напротив окна — вишневого цвета полированный письменный стол на высоких тонких ножках, на нем старинные бронзовые часы, хрустальная ваза с только что срезанными красными и белыми гвоздиками. Как досадно, что он впопыхах не догадался купить цветы, когда ехал сюда. Слева на стене репродукция с картины Гогена из таитянского цикла «А, ты ревнуешь?», изображающая обнаженных женщин. У трельяжа две акварели, окантованные тонкими латунными рамками, а в простенке у двери сделанное синим мелком изображение бородатого святого с нимбом вокруг головы — это работы Кати. Она мечтала поступить в архитектурный институт, но срезалась на экзамене по рисунку, и ей пришлось пойти в строительный.

Все предметы и их расположение говорили, что в комнате живет молодая, беспечная и праздная женщина, любящая искусство и имеющая хороший художественный вкус. Вещи сами по себе были обыкновенные, стандартные, тысячами продающиеся в магазинах, но оттого, что они соприкасались с Катей, они будто впитали в себя частицу ее души и теперь излучали невидимое, но реально ощущаемое Федором обаяние, которое, будто озон после грозы, возбуждало его.

Катя на жостовском расписном подносе принесла ужин и остановилась у двери, улыбаясь:

— Как я тебе нравлюсь в роли домашней хозяйки?

Голова ее кокетливо покрыта цветным платком, на Кате пестрый фартук, очень идущий к ней и делающий ее простой, домашней и милой, — и Федор залюбовался ею.

— Тебе идут все наряды. Но в этой роли ты мне нравишься больше, чем в любой другой!

— А! Как все мужчины, ты хочешь видеть женщину рабой кухни и стиральной машины!

Ловкими, свободными движениями открытых до плеч рук Катя расставляет тарелки на столе, потом, весело болтая, они садятся ужинать. Федор с восхищением смотрит, как она ест, каждый ее жест кажется красивым, необыкновенным, полным непринужденного изящества.

И надо же было в тот вечер оконфузиться!..

Катя спросила, налить ли чаю, и он, увлеченный своими мыслями, ответил: «ну», что у сибиряков означает «да». Вообще-то, он давно избавился от сибирского произношения, но изредка, в минуты волнения, у него вырывались сибирские словечки, Катя однажды уже отчитала его за нуканье, и теперь снова напустилась:

— Федечка, когда же ты перестанешь произносить свои «ну», «однако», «чего» и прочее? Ты же не в тайге! Ведь это говорит о некультурности человека!