Всюду жизнь

Экзамены он сдал успешно и набрал двадцать баллов при проходном девятнадцать. Он много раз подходил к доске со списками принятых на гидротехнический факультет и читал свою фамилию, не веря собственным глазам. Нет, все правильно: гидрофак, группа Б, Устьянцев Ф. М. Это он, Федор Михайлович Устьянцев, с сегодняшнего дня студент Московского инженерно-строительного института!

Послал телеграммы домой, учителю рисования Хоробрых и Тимошке Шурыгину, работавшему в то лето на строительстве Красноярской ГЭС. А затем, чтобы успокоиться и привыкнуть к своему новому положению, пошел через всю Москву из главного здания института на гидротехнический факультет, который размещался в старинном особняке с колоннами на площади Разгуляй около станции метро «Бауманская».

Позже Устьянцев узнал, что особняк этот известен в истории литературы: его владелец граф Мусин-Пушкин открыл рукопись «Слова о полку Игореве». В этом же доме знаменитая рукопись и сгорела во время грандиозного московского пожара 1812 года.

Устьянцев купил план Москвы и первые месяцы, не расставаясь с ним, ездил и ходил по городу, радуясь открытию неизвестных улиц, переулков, площадей и домов. Только на первый взгляд все дома кажутся одинаковыми. Но если присмотреться внимательно, увидишь, что каждый дом имеет свой облик, свое выражение. Есть дома невзрачные, серые и скучные, мимо которых взгляд скользит, не находя ни одной своеобразной детали, которая бы задержала внимание, пробудила любопытство. Но есть дома неповторимой архитектуры, запечатлевшие стиль эпохи, в которую они были построены.

Вот каменные палаты семнадцатого века. Маленькие, похожие на бойницы окошки высоко подняты над землей. Это дом-крепость: Москве не раз приходилось отбивать нашествия иноземных завоевателей.

В золотоглавых кремлевских соборах темные, исписанные древними фресками стены за столетия впитали в себя дыхание и испарения тысяч молившихся, нищих и юродивых, и еще теперь, казалось, в воздухе носился тяжелый запах заношенной одежды, нечистого, потного тела, горящих восковых свечей и ладана.

Барский дом восемнадцатого — начала девятнадцатого века: греческие колонны, кариатиды, подпирающие портики и балконы. Стены ярко-желтые, архитектурные детали белые. Это русский ампир, олицетворение самодержавия.

В начале двадцатого века появились электрические лифты, и подрядчики — оборотистые русские капиталисты — повсюду стали строить огромные, многоэтажные доходные дома, облицованные серым бетоном.

Постройки первых пятилеток — дань увлечению конструктивизмом, когда, по выражению Корбюзье, архитектура стала царством прямого угла.

Как-то в Замоскворечье Федор набрел на запущенный купеческий домишко с мезонином, на который не обратил бы внимания, если бы не увидел в скверике около него бюст великого драматурга Островского из черного гранита. Словоохотливые старушки сказали, что здесь драматург родился и жил много лет. На скамейках вокруг памятника сидели женщины, качали младенцев в колясках, судачили, в песочнице играли дети, и ничто не напоминало, что по этой земле ходил когда-то молодой стряпчий Островский, еще без бороды и усов, подстриженный под скобку.

Зато в усадьбе Толстого на Девичьем поле все сохранено, как было при его жизни. В нижней столовой на длинном столе для всей большой семьи — у Толстого было тринадцать детей — расставлены простые тарелки с темно-синими цветочками. Выставлены даже сапоги и ботинки, сработанные руками писателя.

Так и ждешь, что сейчас вот выйдет он из углового кабинета, откуда со всем миром говорил своими великими, страстными книгами, неожиданно обыкновенный и простой, какой-то домашний, в широкой темной блузе, сшитой женой, поднимется к семье и гостям, собравшимся за вечерним чаем, сядет в сторонке, такой чужой и одинокий среди них; потом будет играть в шахматы с Танеевым; если тот сдаст партию, то должен сыграть на рояле, стоящем в углу против окна, а если проиграет Толстой, он будет читать из своих новых произведений.

А когда гости разъедутся, а дети разойдутся по своим комнатам, в маленькой, тесной спальне Толстой будет говорить с Софьей Андреевной о неудачном замужестве старшей дочери, своей любимицы Тани, будет долго и мучительно спорить с женой о наследстве…

Ученье давалось Федору легко, он схватывал и запоминал мысли лекторов на лету, его молодой, острый ум, его воображение работали ясно и четко, помогали ему и его многолетняя работа в леспромхозе и на строительстве Красноярской гидростанции, и его жизненный опыт.

Но институт не мог удовлетворить все его духовные потребности, ответить на все вопросы, которые ставила перед ним жизнь: его волновала и борьба колониальных народов за свободу, и бунт молодежи на Западе, и проблемы социологии, и «зеленая революция», и полеты в космос — это было время исторического прорыва советских космонавтов во Вселенную, — и электроника, и лазеры, и ядерная физика — ознакомившись с ней, он даже пожалел, что не поступил в МИФИ, — и театр, и литература.