Всё не так

— Ну да Бог с ним, с пархатым, — махнул рукой Катин дед, так ничего и не заметив. — О чем это мы бишь с вами говорили? Об особенностях оператора «IF» в разных версиях Кобола, не так ли?

Дальнейшие пять минут были для меня неизъяснимо тягостны. Я по-прежнему поддерживал разговор о любимом деле, но уже без прежнего энтузиазма. К счастью, Катя очень быстро это уловила.

— Дедушка, — сказала она немного обеспокоенным голосом, — а ведь уже поздний час. А мне еще нужно отвезти Сашу домой.

— Да, верно, — вздохнул Борис Глебович, бросив взгляд на настенные часы. — Ну что ж, Александр… Я был очень рад с вами познакомиться, равно как и побеседовать.

— Взаимно, Борис Глебович, — выдавил я из себя, пожимая протянутую руку. — До свидания.

Признаться, я бы сказал «прощайте» с гораздо большим удовольствием.

* * *

— Так вот в чем дело! — хмыкнул я, хотя мне было совсем не до веселья.

Как и несколько часов назад, мы с Катей находились в ее новенькой «Тойоте», однако на сей раз машина никуда не ехала. Поскольку разговор предстоял серьезный, мы запарковались на пустынной стоянке напротив драмтеатра имени братьев Меркуловых.

— Так вот в чем дело! — повторил я. — Вот почему ты выдумала всю это нелюбовь своего деда к большевикам — чтобы я не сболтнул о том, что приехал сюда из Союза не как-нибудь, а через Израиль!

— Ну да, — грустно ответила Катя, потупив глаза. — Прости меня, Сашенька.

— А зачем? Почему нельзя было сказать правду? Зачем понадобилось скрывать?

— Я побоялась, — тихо сказала Катя.

— Побоялась чего?

— Что ты больше не захочешь со мной встречаться.

— Это еще почему? — удивился я. — Еще товарищ Сталин в сороковые годы сказал, что сын за отца не отвечает. А уж внучка за деда — и подавно. Если ты, конечно, не разделяешь его… взглядов.

— Нет, нет, что ты! — испуганно ответила Катя. — Я совсем не такая! Мне совершенно все равно, еврей ты, русский или японец!

— Тогда еще ладно, — махнул я рукой. — И все же я не могу понять… Ну чем твоему деду так евреи не угодили?

— Саша, ну я не знаю, — умоляющим тоном сказала Катя. — Он мне никогда причин своего антисемитизма не объяснял. Наверное, некоторые фобии объяснить просто невозможно. Вот как ты, например, не любишь изюм. А я не люблю чернослив.

— Разница в том, — вздохнул я, — что изюму и черносливу от наших фобий ни жарко ни холодно, а вот еврею антисемитизм весьма неприятен. А уж как неприятно будет твоему деду узнать, что бойфренд ее внучки — еврей…

— А зачем? — быстро спросила Катя.

— Что — зачем?

— Зачем ему об этом узнавать?

— Затем, что так оно и есть. Затем, что это правда. Или ты предлагаешь мне и дальше делать вид, что все зер гут?

— Саша, прошу тебя, — покачала головой Катя, — не надо ничего ему говорить. Если он узнает, то страшно разозлится.

— Ну, разозлится, — пожал я плечами. — Ничего не поделаешь, се ля ви.

— Но ведь он тогда запретит мне с тобой видеться! — с ужасом сказала Катя.

— И ты его послушаешься? — возмущенно ответил я.

— Саша, милый, любимый, — быстро заговорила Катя, — ну пойми же меня. Ведь я тебе рассказывала, что мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне еще и года не было. Мой дедушка был для меня всем — и мамой, и папой, и дедушкой, и бабушкой. Он души во мне не чаял, он дал мне прекрасное воспитание, он нанимал для меня лучших гувернанток, и при этом всегда был моим добрым другом, с которым я обо всем могла посоветоваться. Он сделал меня такой, какая я есть, он сформировал мою личность — а ведь ты, Сашенька, всегда говорил, что любишь меня именно за ум и личные качества, а не только за красоту. Я очень люблю дедушку, очень!

— Да уж, конечно, — не удержался я от сарказма, — куда мне тягаться с таким соперником…

— Саша, — сказала Катя умоляющим тоном, — ну зачем же ты говоришь глупости? Я люблю дедушку, но я и тебя люблю, и какое же тут соперничество? Это же совсем разные вещи. Саша! Не заставляй меня выбирать между вами! Прошу, умоляю, заклинаю тебя — не заставляй меня выбирать!

Последние слова она произнесла уже сквозь слезы, после чего заревела во весь голос и судорожно затряслась.

Разумеется, я поступил как настоящий мужчина при виде слез любимой женщины. Я обнял Катю, покрыл ее лицо поцелуями, вытер ей слезы и постепенно успокоил.

Больше в этот вечер об антисемитизме Бориса Глебовича не было сказано ни слова. В таких случаях у нас в Союзе обычно говорят «замнем для ясности».

* * *

— Ну что, старик? — спросил меня на следующее утро папа. — Познакомился ты вчера с ее дедом?

— Познакомился, — ответил я односложно, не желая вдаваться в подробности.

— Что за тип? Действительно граф?

— Граф, граф, — кивнул я. — И вид у него действительно такой… графский.

— Может, пригласим его к нам? Или побрезгует?

Конечно же, папа шутил — но мне было совсем не до смеха.

— Подумаю, — придал я своему голосу беспечный тон, с некоторым ужасом представляя себе реакцию Бориса Глебовича на семитскую внешность моих родителей.

— Ну вот подумай-подумай, — ответил папа, открывая входную дверь. — Ладно, я пошел на работу. Пока!

— Пока, — сказал и я, после чего нацепил на вилку новый кусок трески.