Всё, что у меня есть

Толлеф называл те несколько недель, которые мы провели вместе после первого расставания, «бонусным временем». Слегка иронично — на это он имеет право. Но однажды он сказал: «Мне было хорошо в это бонусное время, я знал, что оно когда-то закончится, и был готов к разрыву, и в конце концов я просто расслабился».

Мы встретились в кафе. Он держал Сигурда на коленях и одевал его. Было непривычно видеть Толлефа старательно засовывающим ручки ребенка в рукава куртки. Мы с Эйстейном тогда как раз пытались завести ребенка, и я смотрела на детей другими глазами.

— Ты знал, что тебя ждет? — спросила я.

Толлеф кивнул и стал натягивать шапочку на крупную голову Сигурда, покрытую пушком вместо волос. Я чувствовала себя уязвленной.

— Но даже я не знала! — воскликнула я.

Эйстейн и Ульрик еще не вернулись домой. На кухонном столе грязная посуда, оставленная после завтрака, — это обычное дело, так происходит каждый день. С клетчатыми занавесками на кухне мне пришлось смириться, но я решила, что в новую квартиру их не возьму.

Я складываю стаканы, чашки и блюдца в посудомоечную машину.

Думаю о том, какой меня видит Эйстейн и почему принимает как данность все, что связано со мной. Потому что это я, любимая женщина, с которой он хочет иметь детей. Ему нравится, что я ношу без спросу его пижамные штаны и, босая, являюсь в них утром на кухню. Он даже смирился с тем, как я вытираю со стола — быстро и небрежно смахиваю крошки на пол, оставляя часть из них на столе. И я не прополаскиваю потом тряпку под краном, как это обычно делают. Он понимает, что мне нужно, чтобы меня пожалели и похвалили, когда утомительные выходные с Ульриком подходят к концу; что я могу сорваться, когда не знаю, чего хочу от жизни, и считаю, что наделала кучу ошибок.

Поскольку Эйстейн замешкался с ответом, когда я шутливым тоном объявила, что хочу съехаться, я ни слова не сказала про сосновую мебель и клетчатые занавески в его квартире.

— Ну, это немного сложно, — начал он. — Мы ведь коллеги.

— Если бы я была твоей ученицей, — парировала я, — вот тогда это было бы сложно.

В этот момент он еще не знал о Руаре.

— Когда мы сблизились с тобой, я повел себя не лучшим образом, — Эйстейн вздохнул. — Я никогда не считал себя особенно привлекательным, а тут две замечательные женщины вступают в борьбу за меня, и это в тот самый момент, когда я еще до конца не знал, закончились ли мои отношения с Янне. Я не знал, как мне со всем этим быть. Я стал бесцеремонным и эгоистичным.

Ну да. С тех пор я все пыталась разглядеть, что скрывается за его добродушной внешностью и доброжелательной улыбкой. Ведь он больше не был ни бесцеремонным, ни эгоистичным, и теперь ему будто не хватало изюминки.

Дверь открывается, и на пороге появляются Эйстейн и Ульрик, подражая гудкам паровоза, вваливаются в коридор со спортивной сумкой и футбольной амуницией. Ульрик снимает кроссовки на липучках, Эйстейн целует меня. Он частенько задает один и тот же вопрос: «Ну, как прошел день на ниве рекламного бизнеса?» Но сегодня все иначе. «Фигово, что мы упустили эту квартиру».

Ульрик берет меня за руку и сообщает, что до следующего матча его назначили капитаном футбольной команды. Каждый раз, когда он видит меня, его лицо расплывается в улыбке, я ему нравлюсь.

Если взглянуть на ситуацию с правильной стороны, все, что я говорила Эйстейну, как себя вела с ним, все это обман. Все подобие семейной жизни. Я притворялась, что мне нравится строить из лего с Ульриком, а на самом деле мне совсем это не нравилось, это было ужасно скучно. Мне не нравилось стоять у плиты и готовить омлет на ужин, и варить какао, взбивать какао-порошок с молоком. Я хотела отправиться в Копенгаген и Париж с Руаром и ходить там по ресторанам.

Эйстейн вскрывает упаковку сосисок и ставит сковородку на плиту. На стене в коридоре висит фотография, где он снят в спортивной куртке на лыжне. Мне тоже нравится ходить на лыжах, в принципе и я могла бы кататься вместе с ним, но его снисходительное лицо на снимке говорит о том, что этот человек готов пойти на уступки. Скорее всего, он снизил бы темп ради меня. И когда он спросил меня, люблю ли я ходить на лыжах, я почувствовала себя загнанной в угол, разоблаченной, словно я выдаю себя за кого-то другого.

Шипение масла на сковородке и запах жареных сосисок. Ульрик сидит за кухонным столом и делает уроки, он неправильно держит карандаш, но Эйстейн устал поправлять его. Я подхожу к нему и спрашиваю, какое задание он выполняет.

— Пишу существительные, — отвечает он. — Это то же, что предметы, и мы должны их и нарисовать тоже.

И я смотрю на предметы, которые Ульрик нарисовал цветными карандашами, простые и схематичные рисунки с подписанными внизу словами: «машина», «ракета», «ковбой» и «пистолет».

— Я хуже всех в классе, — произносит Ульрик и смотрит сначала на Эйстейна, а потом на меня. И по его голосу совершенно непонятно, что он чувствует, каково это — быть самым слабым учеником в классе.

— Ну, кто-то же должен быть таким, — говорит Эйстейн. Он перекладывает сосиски на блюдо.