Всё, что помню о Есенине

Я отдал бумагу буфетчице, и мы пошли по Тверскому бульвару. Есенин шел, опустив голову, никого и ничего не видя. Только взглянул на памятник Пушкину и, как обычно, улыбнулся. Он что-то шептал, потом, бормотал, иногда резко взмахивал правой рукой, точно бросал негодное слово на землю. Навстречу нам шла знакомая поэтесса, она явно намеревалась подойти. Я пошел вперед, остановил ее и попросил не подходить к Есенину. Она так и замерла на месте с испугом. Сергей продолжал шагать, упорно глядя себе под ноги. Теперь он не взмахивал рукой, произносил строфу и вслушивался в нее. Его лицо стало светлеть, и, когда мы прошли мимо памятника Тимирязеву, ступив на Никитский (ныне Суворовский) бульвар, Сергей устремился к первой свободной скамейке. Он сел, стал шарить руками в карманах:

— Вот черт! Бумагу забыл!

Я подаю ему вчетверо сложенный лист писчей бумаги. Есенин опять лезет в карманы, чертыхается. Я понимаю, забыл карандаш, даю свой. Он ложится ничком на скамейку и пишет округлыми, отделенными друг от друга буквами четыре строки — одна под другой… Строфа. Читает ее, вздыхает, садится:

— Вышло! — и обращается ко мне. — Не интересуешься, что я написал?

— Ты не любишь, читать в процессе работы!

— Это верно!

— И потом я запомнил твои слова: по одной строфе никогда не суди о целом стихотворении!

— Это тоже верно!..

Конечно, я не мог не запомнить строки, которые он несколько раз произносил вслух. Это стихотворение начинается так:

Сторона ли ты моя, сторона!

Работал Есенин над шестой строфой. Две первые строки остались такими, какими я их слышал:

Ну да что же? Ведь много прочих.
Не один я в миру живой!

С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 107.

Две последние строки Сергей потом снова переделал. Об этом не стоило бы писать, если бы не нашлись мемуаристы, которые заявляют, что Есенин «почти импровизировал» свои стихи. Нет! Трижды нет! За каждой строкой его стихов кроется такое напряжение души, такой неуемный труд, такая беспощадная поэтическая самокритика, что диву даешься, как можно утверждать, Есенин легко сочинял стихи.

Правда, любил он рассказывать байки о том, как легко творить. Даже в поэме написал:

Ведь я мог дать
Не то, что дал,
Что мне давалось ради шутки.

С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 198.

А бывало в «Стойле» переписывает, переписывает стихотворение, сложит аккуратно бумагу и скажет:

— Ну, я понес стихи Воронскому! (В редакцию «Красной нови»). Приду к обеду!

Через минут десять-пятнадцать возвращается в «Стойло». В чем дело? Разонравилась одна строка, надо переписать!

Вот, Сережа, то, что ты называешь шуткой, была твоя жизнь. В конце 1925 года, когда почему-либо тебе не писалось, ты места себе не находил, и, может быть, эта шутка и сыграла свою страшную роль в твоей усиливающейся болезни и в том жестоком решении, которое ты принял в ленинградском «Англетере»…

В тот осенний день я снова поднялся наверх «Стойла», опять прошел было мимо пишущего Сергея, но на этот раз он окликнул меня. Я подошел к нему. Переписанное стихотворение лежало на столе, он сложил лист, сунул в карман, а скомканные бумажки бросил в большую пепельницу. Я увидел, как он осунулся, глаза потускнели. Я спросил, здоров ли он?

— Скучаю по моим детям! — ответил он, тяжело вздохнув.

(Он говорил о трехлетней Тане и полуторагодовалом Косте — его детях от Зинаиды Николаевны Paйx. Мемуаристы писали о любви Есенина к лошадям, коровам, животным. Но ни в какое сравнение не идет это чувство с его любовью к детям вообще, а к своим в особенности!)

— А по Зинаиде Николаевне скучаешь?

— Дурень! Я же с ней встречаюсь!

(Я понял, что, навещая детей, он встречается с Райх.)

— Извини, Сережа! Не понимаю, почему ты расстался с Зинаидой Николаевной и с детьми?

В глазах его вспыхнули синие огоньки, он откинулся на спинку стула и объяснил, что Мариенгоф невзлюбил Зинаиду, а она его: он, Сергей, был между двух огней. Вспыхнула ссора, и Зинаида ушла от него.

Правильно ли говорил Есенин об отношении Мариенгофа к Зинаиде Райх? В своих неопубликованных воспоминаниях «Мой век, моя молодость, мои друзья и недруги» Анатолий, спустя чуть ли не полвека очень резко отзывается о Зинаиде Николаевне как о женщине и актрисе.[35]

— Неужели, Сережа, дело только в отношениях Мариенгофа к Зинаиде Николаевне?

— Еще меня задирала «святая троица» («Мужиковствующие» — А. Ганин, П. Орешин, С. Клычков.).

— Они же не знали Зинаиды Николаевны?

— Говорили, как это я, знаменитый русский поэт, женат на инородке.

— Я слыхал, у Зинаиды Николаевны мать русская, а отец — Николай Андреевич Райх.

— А им не все равно! Эх, да что говорить. Жизнь назад не попятишь!.. — Он заметил, что в кафе вошли посетители и садятся за стол неподалеку от нас, и, нагнувшись, очень тихо закончил: — Я женюсь на такой артистке, что все рот разинут!

(Это было сказано за несколько месяцев до встречи с Айседорой Дункан.)