Всё, что имели...

Все это — и записка, и коротенький разговор с Макрушиным — было на прошлой неделе. Тогда же, после встречи с племянником, Никифор Сергеевич сказал Зое, что Петя привет передает, просит не забывать (мама тоже раз-другой приносила поклоны от раненого лейтенанта). Зою почти совсем не волновало его внимание к ней: она была занята, привыкала к работе в цехе. Что и как делать — ей чаще всего объяснял Андрей Антонович Леонтьев. Среднего роста, коренастый, смуглый, кареглазый, с ямочкой на подбородке и прогалинкой в ровных, некрупных зубах — он был всегда чисто выбрит, подтянут и аккуратен во всем. На его письменном столе не увидишь лишней бумажки, стоявшая в кабинете и отгороженная самодельной ширмой железная кровать по-армейски умело заправлена. Зоя чуть ли не с первого дня приметила: их начальник цеха человек деловито-спокойный, серьезный и справедливый, не то что его заместитель Николай Иванович Ладченко. Тот, как ей казалось, был излишне шумливым и насмешливым. С каждым он разговаривал громко, сверлил собеседника своими прищуренными зеленоватыми глазами, будто хотел сказать: как ни выкручивайся, что ни говори, а я знаю, о чем ты думаешь и что таишь в душе… Зоя побаивалась Николая Ивановича, по ее мнению, и другие робели перед ним.

Маскировочная штора на окне была опущена. По-прежнему слышался шум незатихающего дождя.

Из кабинета начальника цеха доносились приглушенные голоса, и Зоя диву давалась: вот уже третий час там шло какое-то совещание. В другие дни у Леонтьева никто подолгу не задерживался, да и сам он в кабинете не рассиживался, и вдруг засиделись у него Ладченко и Конев.

На столе мигнула электрическая лампочка. Зоя вошла в кабинет. Солидный, склонный к полноте, Ладченко расхаживал из угла в угол, нервно теребя рукой рыжеватый хохолок над широким лбом. Конев сидел на диване, положив руки на колени и отрешенно глядя на бумажную ширму. Леонтьев, склонясь над столом, укладывал какие-то бумаги в папку. Зоя краешком глаза увидела, успела прочесть, что это список людей цеха для эвакуации. И еще заметила: листы были с множеством исправлений и помарок, там и тут некоторые строки, ранее отпечатанные на машинке, зачеркнуты, над ними вписаны от руки другие фамилии, но кое-где вписанные тоже зачеркнуты.

Леонтьев передал Зое папку и попросил отнести в машбюро, предупредив:

— О содержании бумаг помалкивай.

Он мог бы и не предупреждать: она хорошо понимала, куда принята на работу.

Выйдя из кабинета, Зоя набросила на плечи осеннее пальтишко, надела вязаную шапочку, стала застегивать боты, и в это время вошел инженер Смелянский — высокий, худущий парень в очках.

— У себя? — спросил он, кивнув на дверь кабинета.

— И не один. Там Ладченко и Конев. Сидят они какие-то сами не свои. Расстроены чем-то, — нетерпеливо ответила Зоя, готовая идти в машбюро.

— Расстроены — это плохо, втроем сидят — это еще хуже… Я, понимаешь ли, принес заявление. В армию прошусь. Ты как думаешь — подпишет?

Зоя молча пожала плечами. Смелянский продолжал:

— Сегодня было заседание комитета комсомола. Секретарем избрали Марину Храмову. Прежний секретарь ушел в армию, и мне, понимаешь ли, совестно: он, мой ровесник, на фронте, а я в тылу на положении инвалида. Добьюсь отправки в армию! Ты как относишься к этому? — поинтересовался он.

Зоя к «этому» никак не относилась, потому что не знала в точности, где ему быть, — в армии или на заводе.

— Извини, Женя, у меня дела. Спешу, — сказала она.

Зоя и в самом деле торопилась выполнить поручение начальника цеха и по дороге корила себя: противная-препротивная девчонка, неблагодарная, забыла о том, сколько сделал для тебя услужливый соседский парень Евгений Смелянский. Ведь это он постарался, чтобы тебя приняли на оружейный… Ну что тебе стоило задержаться на минутку, поговорить с ним… Отмахнулась, ушла, а он, и ты это знаешь, внимательно выслушал бы тебя… Зоя стала думать о другом. Не успела она приступить к работе, а дело уже идет к тому, что надо увольняться, потому что оружейники списки составляют для эвакуации… Ее же никто и ни в какой список не внесет, да и нет у нее желания уезжать из города от мамы и хворой бабушки.

Еще в августе семья Никифора Сергеевича Макрушина — жена и дочь с двумя малолетними ребятишками эвакуировались, и он один-одинешенек остался в своем доме. При встрече с племянником он рассказал ему об этом, а на вопрос, почему не поехал с ними, отвечал:

— Я сам себе не хозяин, у меня — завод. Ты говоришь: тетка могла бы остаться… Могла бы! Но, Петя, прикинь: дочерину фабрику на восток отправили, вот мы и рассудили, что дочке-то одной с малышней своей не управиться, надобно, значит, бабке с ними подаваться. — Помолчав, Никифор Сергеевич стал расспрашивать: — Как у тебя? Ты писал — нет вестей от матери, что, так-таки и не получил?

— Не получил, — ответил Петр.