Всяко третье размышление

ему не изменяет память, проделала это, — но как часто, когда они приходят вместе за покупками в супермаркет или в универмаг, он, завершив осмотр какого-нибудь товара, оборачивается к ней и обнаруживает, что она, стоявшая, как он полагал, рядом, куда-то исчезла! И начинает методично обходить магазин, заглядывая во все проходы, от продуктового до молочного, от мужской одежды до детской, пока не находит ее, — но иногда ведь и не находит вплоть до второй попытки: либо она покидает проход с одного конца, когда он заходит туда с другого, либо он не замечает ее, заслоненную прочими покупателями. «Почему это тебя так волнует? — спрашивает она. — Если мы потеряемся, ты просто подожди меня у касс». Он сознает — это обратилось у него в навязчивую идею, ему даже снятся плохие сны: как он теряет ее не в стратфордском «Сейфуэе» или «Уолгрине», но, скажем, на танжерском базаре, где приятный во всех иных отношениях маленький нищий бродяжка, чьи услуги (он набивался нам в гиды) мы вежливо отклонили, потащился за нами, выкрикивая:

«Грязные жиды! Грязные жиды!» — как будто каждый не имеющий гида турист-немусульманин есть ipso facto[В силу самого факта (лат.).] еврей и ipso facto еt сеtега. Но то был все же Танжер — город, вдохновивший Римского-Корсакова на сюиту «Шахеразада», а Матисса на серию «Одалиски», — город, в котором Дж. И. Ньюитт ощущал наибольшую близость к его любимой сказительнице: особенно во время вечерней молитвы, когда муэдзины напевно сзывали правоверных (через установленные на подсвеченных минаретах усилители) в ближайшие к отелю Ньюитт/Тоддов мечети.

— Раньше ты так не тревожился, — выговаривает ему супруга, когда он наконец находит ее или пересказывает ей один из таких пугающих снов; сейчас он слышит эти слова, наполовину веселые, наполовину ворчливые, так ясно, точно с ним снова заговорил компьютер/сотовый/все что угодно.

— Это потому, что раньше я не был старпером, — соглашается он, всегда готовый признать, что источник этого по преимуществу умеренного Страха Разлуки кроется, вне всяких сомнений, в его все укрепляющемся осознании тиканья Статистических Часов: большая часть благословенной совместной жизни осталась позади и теперь уж в любой год, в любой семестр (их преподавательская, календарная мерка), в любой, на самом-то деле, день …

Манди?

Его ли голос произносит как бы курсивом милое имя, или голос сотового/компьютера, или никто ничего вслух не говорит, однако следующими курсивными строками в новом, незавершенном покамест произведении Ньюитта — и трудно сказать, завершится ли оно,

— будут такие: Притворись, что ты просто хочешь зазвать ее в свой кабинет, чтобы она послушала эту жутковатую Джиннию, — собственно, ты и вправду этого хочешь, — и ступай проверь еще раз каждую комнату квартиры плюс стенные шкафы, балкон, наружный коридор, лестницу до самого первого этажа, гараж, парковку — все, что придумаешь. И, увидев, как она возвращается с пустой мусорной корзинкой или чем угодно в руках, ты ощутишь огромное облегчение и проникнешься сознанием собственной патологической глупости.

Идея недурна. А если я не?..

Что «не»? — не найдешь ее или искать не пойдешь? Давай-ка разнообразия ради представь себе наилучший и наивероятнейший сценарий вместо наихудшего/наиневероятнейшего и просто сядь напечатай еще несколько предложений Дж. И. Ньюитта, может быть в менее параноидальном и заводящем тебя тоне.

«Джинния» — он видит, как она произносит это слово и записывает его (не с помощью еще непривычного нового компьютера, но верным, старым самоструйным пером, — как приятно снова вернуться к нему!). Слово вызывает из памяти не только джиннов/ифритов/маридов «Ночей», но и ее, столь любимое им, давным-давно отринутое второе имя. Аманда Джин Тодд — так назвали ее родители, и хотя ко времени, когда Дж. познакомился с нею, она давно уже отбросила «Джин» (на том основании, что двойные имена наподобие «Барбара Энн», «Сьюзи Мэй» и «Аманда Джин» отдают, на ее вкус, южной деревенщиной), он и до сей поры иногда поддразнивает ее этим именем:

«моя чудотворница Джинни» называл он ее в первые их годы, когда одно ее прикосновение доводило его порой до эрекции; или, поглаживая ее по лобковым волосам: «Моя каштановая Джинния». Или же — когда знакомил ее с «Ночами», в переводе которых арабское обозначение этих отвечающих за развитие сюжета духов транслитерировалось по-разному: «Я ДжИН, ты Джинния: Сезам, откройся! — говорю я, и преданный Ифрит твой с радостью войдет в тебя».