Вся жизнь и один день

Барило сидел за второй, полураспахнутой в кухню дверью, за столом, возле окна. Он был один, если не считать внуков: двое их — мальчик и девочка — года по три-четыре — играли на полу.

— Федосей Василич? Разрешите войти?

Барило повернулся медленно, с трудом:

— Да, у чем дело?

Семенов вспомнил это пронзительно-знакомое «у чем» — оно вошло в него как натощак глоток спирта.

— Здравствуйте, узнаете? — и шагнул через порог.

Он вдруг опьянел: испытал какой-то радостный подъем, будто встретил друга! Ведь не друг он Семенову вовсе, а старый враг, гонитель… и наконец-то свиделись! Вот в чем была радость: в факте этой мстительной встречи. Сколько лет мечтал!

Барило, в отличие от Семенова, никакой радости не выказал. Да Семенов и не ждал от него объятий. Но и равнодушия тоже не ждал. Он ждал удивления. А Барило смотрел на гостя совершенно безучастно, как на стену. Внимательно, но бесстрастно. Руку пожал и смотрит — из-под сократовского лба — голубыми, почти бесцветными, маленькими глазками…

— Не узнаете? — переспрашивает Семенов.

— Не.

Это «не» тоже прозвучало, как родное.

— Петр Семенов! Работал у вас в бригаде.

— Не припомню.

Семенов растерялся. Этого он никак не ожидал!

— Полтонны пшеницы вы у меня еще выменяли — за пару белья да полушубок… помните? Когда я в военкомат уезжал?

— Не помню.

— Ярочку еще тоже взяли! Не помните? Петр Семенов я!

Спокойно смотрит Барило. Не мигает.

— Не было такого.

— Ну, как же… пастухом потом был, на ферме. И в Нуринск меня посылали, с зерном, зимой… двое быков тогда пало, один заболел — нагноение у него было… Вы меня еще под суд хотели отдать.

— Не, — повторил Барило, глядя как мертвый. — Не помню…

Тридцать лет вынашивал эти вопросы — и вот: повисли они в воздухе…

— Закурите, московских? — протянул Семенов пачку «Шипки». Ведь заядлый куряка!

— Не курю, — ответил Барило.

— Да вы не думайте: не нужна мне сейчас та пшеница, — успокоительно сказал Семенов, — это я так — чтоб напомнить…

Барило смотрел, то ли изучая, то ли напряженно размышляя о чем-то. Может, он решает про себя: вспомнить или не вспомнить?

Семенов тоже задумывается: вспоминает, как Барило курил свои немыслимые козьи ножки… В ту первую военную зиму он набивал их сеном и березовыми листьями — табаку в магазине не стало, а своего еще никто не посеял.

— В замерзании был? — спрашивает вдруг Барило.

Семенов обрадованно вскидывается:

— А как же? На вывозке хлеба? Зимой?

— Ну! — усмехается Барило.

И Семенов доволен, что его вспомнили, — просто счастлив.

— Люди замерзли! И пятьдесят быков! А Ганна! Сутки под снегом пролежала, живая осталась… отрыли ее… я ее вчера видел… Чудеса! Был я в том замерзании, как же…

Усмехается опять Барило.

Удивительно Семенову знакома эта бариловская привычка: ощеривать желтые зубы в улыбке.

— Хорошие работники померзли, — говорит Барило.

Вдруг его лицо растворяется в нежности: это он наклонился к внукам, забравшимся под стол, что-то говорит им, но Семенов не слышит, на него опять накатывают воспоминания…

Семенов и раньше часто думал: почему он не умер тогда, в ту метель? Что его спасло? Или кто? Может, это мать с того света оберегала его своими заклинаниями… Ведь единственный он в тот вечер домой вернулся… да, еще Ганна. Но ее через сутки нашли, из-под снега вырыли: тоже оберегал ее кто-то…

Остальные погибшие считались на совести Барило. Это он велел продолжать работу, когда уже надвигался буран… а потом бросил свою бригаду в степи…

62

Замерзание — часть 2-я

В ту зиму в степи остались три необмолоченных скирды пшеницы. Они стояли в снегах желтовато-белые, сиротливые в солнечном морозном сиянии, и Семиз-Бугу, нахлобучив на брови тучевую папаху, с осуждением смотрела, как кормились возле них одинокие вороны. Эти скирды стояли памятниками хлебоуборочной кампании, от которых невесело было всем: от председателя колхоза и бригадиров до последнего возчика зерна — каким был Семенов.

Скирды были бельмом на глазу, но не хватало комбайнов — их было всего два на все поля, да и те, старые, то и дело ломались — не хватало рабочих рук и времени. Но наконец дошла очередь и до этого, бычьими упряжками скошенного и сложенного в степи хлеба — дошла очередь в декабре, когда бураны уже свирепствовали вовсю.

На ликвидацию позора была брошена целая армия: один комбайн с комбайнером, один трактор «ХТЗ» с трактористом, один верховой посыльный, двадцать пять возчиков, двадцать пять подвод и с ними пятьдесят голов скота, да еще рабочие для обслуживания комбайна — откапывать скирды от снега, сгребать солому и зерно. Главным надо всеми поставили Барило, как самого сурового.

Кроме всех этих непосредственно занятых на обмолоте людей, то и дело наезжали разные «головы» из центра: подгонять, проверять, разносить и хвалить. Одна такая «голова» — уполномоченный из райкома — присутствовала постоянно.