Вся жизнь

Получив по новому костюму и горбушке хлеба, пленные покинули лагерь в тот же час и пешком, организованной колонной, направились к ближайшей железнодорожной станции. Эггер оказался в одном из последних рядов. Прямо перед ним шел юноша с большими, всегда как будто испуганными глазами, который начал жадно вгрызаться в свою горбушку хлеба, едва сделав несколько шагов. Проглотив последний кусочек, он оглянулся на лагерь, оставшийся в километре позади их колоны и едва различимый в мерцающем свете солнца. С ухмылкой он открыл было рот, желая что-то сказать, но издал лишь сдавленный стон, а потом заплакал. Он рыдал, всхлипывал, слезы и сопли ручьями стекали по грязным щекам. Высокий человек преклонных лет, с копной седых волос и расцарапанным лицом, подошел к нему, положил руку на трясущееся от рыданий плечо и сказал, дескать, будь добр, прекращай реветь, от слез никакой пользы, только воротник рубашки намочишь, да и к тому же плач заразен, как лихорадка и бубонная чума, а желания пройти несколько тысяч километров до дома среди хныкающих девок у него нет. А еще, дескать, разумнее приберечь слезы для дома, там уж точно будет достаточно причин расплакаться. Юноша прекратил рыдать, но Эггер, находясь в двух шагах позади него, еще долго слышал всхлипы, с которыми тот глотал слезы и оставшиеся крохи хлеба.

***

По возвращении домой Андреас Эггер первое время жил в деревянном сарайчике позади недавно построенной школы – с одобрения бургомистра это помещение ему выделила община. Бургомистр отказался от нацистских идей, и теперь на фасадах домов вместо флагов со свастикой висели горшки с геранью, да и вообще в деревне многое поменялось. Улицы стали шире. То и дело, по нескольку раз в день, за окном начинали тарахтеть автомобили, причем все реже встречались старые грузовики с дизельными чудищами-моторами, испускающими едкий дым. Сверкающие всеми красками машины со свистом влетали в долину, останавливаясь на деревенской площади, чтобы высадить отпускников, путешественников и лыжников. Многие крестьяне сдавали им комнаты, а свинарники и курятники опустели. Вместо животных там теперь находились лыжи и лыжные палки, пахло воском, а не навозом и не птичьим пометом, как прежде. У «Золотой серны» появился конкурент. Изо дня в день трактирщик поносил на чем свет стоит только что открывшуюся гостиницу «У Миттерхофера», щеголявшую на противоположной стороне улицы фасадом цвета нежной зелени и блестящей вывеской «Добро пожаловать!» над входом. Хозяин «Золотой серны» ненавидел старика Миттерхофера. Он не понимал, как это крестьянину вдруг пришла в голову идея отставить в уголок навозные вилы и поселить у себя туристов вместо скотины.

– Крестьянин есть крестьянин, трактирщиком ему не стать! – заявлял он.

Хотя в глубине души и ему пришлось признать, что конкуренция его делу ничуть не повредила, даже наоборот. Старик трактирщик, страдавший рассеянностью, умер в конце шестидесятых, но единственная дочь его, помимо «Золотой серны», унаследовала еще три гостиницы, несколько гектаров земли, кегельбан в бывшей конюшне Лоидольта и доли в двух горнолыжных подъемниках, что превратило незамужнюю и слегка закоснелую женщину далеко за сорок в одну из самых завидных невест долины.

Перемены Эггер принял с безмолвным удивлением. По ночам он слышал скрежет металлических опор, стоявших вдалеке, на склонах, которые теперь назывались «трассами скоростного спуска», а по утрам часто просыпался от криков школьников за стеной, где размещалась его кровать, – но стоило учителю войти в класс, как они вмиг умолкали. Он вспоминал свое детство и короткие школьные годы: тогда казалось, что они тянутся бесконечно, а сейчас – будто и глазом моргнуть не успел, а они закончились. Время вообще сбивало Эггера с толку. Его судьба извивалась, как крутая дорога, во все стороны, воспоминания о разных событиях путались, они то и дело приобретали новое значение. Так, в России он прожил куда больше времени, чем вместе с Мари, но все равно – годы, проведенные на Кавказе и в Ворошиловграде, казались ему не длиннее последних дней с женой. Работа в строительной бригаде на канатных дорогах в воспоминаниях умещалась в один сезон, но в то же время он, по ощущениям, полжизни провисел на перекладине в хлеву, смотря в пол и подставляя узкий белый зад вечернему небу.

Через несколько недель после возвращения на родину Эггер встретил старого Кранцштокера. Тот сидел у своего дома на шаткой табуреточке, а Эггер поприветствовал его, проходя мимо. Кранцштокер медленно поднял голову и не сразу узнал Эггера.

– Это ты, – проскрипел он стариковским голосом. – Как назло, именно ты!