Вся моя жизнь

О зверь, которого в природе нет!

Его не знали, только с давних пор

крутую шею, шаг и светлый взор

любили в изобилии примет.

Пусть не было его, но так любим

он, чистый зверь, что и ему дано

пространство: столько света перед ним,

что, голову подняв, он всё равно

почти что есть, хоть не было причин

к нему не подходить, обрел едва

он мощь свою, шагая напрямик, —

от этого и рог на лбу один, —

зверь белый к деве подошел сперва

и в зеркале серебряном возник.

Райнер Мария Рильке. “Сонеты к Орфею”. Ч. 2. № 4[91]

Всю жизнь я была дочерью своего отца, кем-то вроде героини греческой драмы, точно Афина, которая родилась из головы Зевса уже полностью оформившейся, дисциплинированной и целеустремленной. С самого детства я выучила, что любовь дается в награду за совершенство. В подростковом возрасте я остро чувствовала, что несовершенна физически, а потому оставила свое бедное покорное тело и поселилась у себя в голове. Кем бы вы ни были, мужчиной или женщиной, такой разрыв между телом и сознанием оказывается непреодолимым препятствием на пути вашей самореализации как полноценной личности. Ваша душа становится бездомной. В Доме отцов душе нет места.

Я употребляю здесь слово “отец” не в биологическом, а в метафорическом смысле, подразумевая под Домом отцов, или патриархов, тот образ жизни, при котором я видела себя глазами мужчин и приспосабливалась к ним на самом глубинном, невидимом уровне (хотя внешне, казалось бы, действовала наоборот), а в результате отдавала часть себя миру, где сердце и голова существуют раздельно, где понимание как своей, так и чужой психологии невозможно, и потому представители обоих полов не проявляют присущей им от природы человечности.

Не поймите меня превратно – я люблю мужчин. Я стала бы феминисткой гораздо раньше, если бы не считала (разумеется, ошибочно), что для этого надо непременно их ругать на чем свет стоит. На самом же деле чем лучше я постигаю суть Дома отцов, тем больше люблю мужчин, потому что вижу, как их тоже лишает гуманности ядовитая, разъединяющая людей атмосфера патриархата.

Мое бегство из Дома отцов произошло с большим запозданием. Пять без малого лет назад, начиная писать эту книгу, я плохо представляла себе, где окажусь в конце своего пути. Мне не раз приходилось (и еще придется) резко менять курс, чтобы дать своему воплощенному духу, тому самому единорогу из стихотворения Рильке, возможность явить себя. Для меня, как и описывает Рильке, этот путь начался с возникновения пространства, данного любовью, – любовью к себе самой, несмотря на все мои несовершенства. Эта любовь позволила мне принять себя самое и разглядеть выход за пределы того мира, где я, бестелесная женщина, зависела от мужских представлений о женщине. Теперь я уже “почти что есть”, и единорог – мой облеченный в тело дух – обрел “мощь свою, шагая напрямик”. Трансформации, которые происходят с нами в течение жизни, порой бывают столь неуловимы, что их легче описать метафорами.

Двумя весьма непоэтичными помехами на старте третьего этапа моего путешествия были мои груди. В дверь Дома отцов трудно протиснуться с грудными имплантатами. Вскоре после разрыва с Тедом у меня возникла настоятельная потребность от них избавиться, поскольку теперь я видела в этих фальшивых довесках грустное и досадное напоминание о женщине, которая не была хозяйкой своей собственной женственности.

Несколько врачей-мужчин уверяли меня, что обратную операцию нельзя провести с успехом, но в конце концов одна моя подруга, дама моего возраста, уже прошедшая через это испытание, отвела меня к своему хирургу-женщине. Та сказала мне, что это нередко случается с женщинами, достигшими известного возраста, – они находят свое подлинное “я”, внешние признаки уже не играют такой роли для их самоопределения, и они хотят удалить имплантаты.

Трой, впервые увидев меня после операции, воскликнул: “Мама! Ты снова стала пропорциональной!” Да, причем не только в прямом смысле.