Всевидящее око

Утро выдалось холодным. Облака висели низко и казались острыми, как льдинки. Западный ветер ударял в узкое пространство между каменными зданиями обеих казарм, становясь еще пронзительнее и яростнее. Он пробирал нас с Хичкоком до костей, и мы дрожали, как две рыбины на леске.

– Капитан, если вы не против, я бы вначале хотел заглянуть в комнату кадета По.

Хичкок не возражал. Он даже не спросил, чем вызвана такая просьба. Возможно, он устал ждать результатов моего расследования. Возможно, у него имелись подозрения насчет моего помощника, с легкостью окружающего себя легендами. А может, капитану просто хотелось поскорее уйти с улицы.

Боже мой, до чего же маленькой оказалась комната, которую кадет четвертого класса По делил с двумя своими однокашниками, проводя в ней дни и ночи! Эту, с позволения сказать, комнату было бы правильнее назвать чуланом или коробкой. Тринадцать футов в длину, десять в ширину, да еще разделенная перегородкой. В комнате царил собачий холод, пахло дымом камина со скверно прочищенной вытяжкой и еще чем-то солоноватым и весьма противным. Два настенных подсвечника, дровяной короб, стол, стул с жесткой прямой спинкой, лампа, зеркало. Никаких кроватей или коек в монастыре Тайера не было – кадеты спали на узких подстилках прямо на полу. Утром эти подстилки полагалось туго сворачивать и ставить к стене… Убогое, ничейное пространство, которое язык не поворачивался назвать жилым. Ничто не свидетельствовало о том, что в двадцать второй комнате Южной казармы обитает человек, который некогда плавал в реке Джеймс и постигал премудрости грамматики в Стоук-Ньюингтоне, который пишет стихи и чем-то отличается от двух с лишним сотен остальных кадетов, превращаемых стараниями академии в офицеров и джентльменов.

Конечно, внешние тяготы нередко лишь способствуют расцвету души. Оглядев это убогое обиталище, я подошел к кофру, принадлежащему По, и откинул крышку. К ее внутренней стороне был аккуратно прикреплен гравированный портрет Байрона. Правила академии требовали единообразия даже в личных вещах, и за такую картинку кадет легко мог получить взыскание. Капитан Хичкок либо не заметил мятежного английского лорда, либо его голову занимали другие мысли.

На боковой стенке кофра имелся матерчатый кармашек. Я опустил туда руку и извлек небольшой предмет, обернутый в черный креп. Под ним скрывался медальон с портретом молодой женщины в платье эпохи ампир[116]. Девичья хрупкость ощущалась во всем ее облике и в больших красивых глазах. Такой я видел эту женщину двадцать один год назад, в театре на Парк-стрит, где она пела «Никто меня замуж не берет».

У меня сдавило горло. Так бывало всякий раз, когда я слишком долго думал о своей дочери. Следом вспомнились слова По, произнесенные им у меня дома: «В таком случае мы с вами оба одиноки в этом мире».

Шумно выдохнув, я опустил крышку кофра и защелкнул замок.

– А у него в комнате порядок, – нехотя признался Хичкок.

Да, капитан. И этот столь милый вашему сердцу порядок кадет По обречен поддерживать еще три с половиной года. Три с половиной года ему надлежит заботиться о правильно свернутой подстилке, о мундире, застегнутом на все пуговицы, и о начищенных сапогах. И что будет ему наградой за усердие? Чин второго лейтенанта и служба в каком-нибудь заштатном гарнизоне на западной границе. Унылая, однообразная жизнь, иногда прерываемая набегами индейцев. Он и там будет писать стихи, а затем читать их туповатым офицерам, их неврастеничным женам и дохнущим от скуки дочерям. И кто знает, не начнет ли Вест-Пойнт казаться ему потерянным раем?

– Идемте, капитан, – сказал я Хичкоку. – Нам еще надо побывать у Артемуса.

Комната, где жил Маркис-младший, оказалась просторнее: двадцать пять футов в длину и девятнадцать в ширину. Первая и единственная привилегия, которой пользовались кадеты старших классов. Здесь было несколько теплее, чем у По, но обстановка показалась мне еще более убогой: подстилки в заплатках, замызганные одеяла, спертый воздух, закопченные стены. Поскольку окна комнаты выходили на запад, горы загораживали дневной свет. Даже сейчас внутри царил сумрак, и, чтобы осмотреть все углы, нам с Хичкоком пришлось чиркать спички. При их скудном свете я обнаружил сложенный телескоп Артемуса, засунутый между ведром с водой и ночным горшком. И никаких следов запретных пирушек: ни карт, ни обглоданных куриных косточек, ни трубок. Табаком в комнате и не пахло (хотя на подоконнике я заметил табачные крошки).

– Перво-наперво я всегда заглядываю в дровяной короб, – сообщил мне Хичкок.

– Ну что ж, капитан, давайте заглянем туда вместе.