Всевидящее око

Я сказал, что он может не беспокоиться. Все расходы по оплате услуг профессора я беру на себя. Мы простились. Я проводил взглядом его худощавую фигуру, неспешно бредущую к парадному плацу.

Я пошел к гостинице, едва сдерживая смех. Я нашел способ отблагодарить профессора Папайю; способ, который устроит его больше, нежели деньги. Я приведу ему владельца головы, достойной профессорских измерений. Ваша голова, Эдгар Аллан По, наверняка будет интересна для этого ученого мужа.

Рассказ Гэса Лэндора 12

3 ноября

Дом профессора Папайи находится всего в какой-то лиге[58] от моего, однако путь туда достаточно труден. Тропа все время идет вверх, и чем ближе к профессорскому жилищу, тем менее проходимой она становится. Последние пятьдесят ярдов вынуждают вас слезть с лошади, привязать ее к ближайшему дереву, а самим продираться сквозь живую изгородь из кедровника. Ваши усилия не остаются без награды – вы попадаете на лужайку, окаймленную кустами жасмина и сладкой жимолости. Посреди стоит давным-давно засохшее грушевое дерево, густо обвитое стеблями и цветками бигнонии[59]. Едва ли не на каждой ветке висит сплетенная из ивы клетка – пристанище пересмешников, иволги, рисовых трупиалов и канареек. Весь этот птичий мирок беспрерывно свистит, чирикает и верещит с восхода и до заката. От подобной какофонии хочется заткнуть уши. У Папайи на этот счет есть целая теория. Профессор считает, что при известном терпении можно услышать в этом хаосе звуков некую гармоничную закономерность. Если не услышите – тоже не беда: ваши уши притерпятся к птичьему гомону, и вы перестанете обращать на него внимание.

Можно было бы отправиться к профессору в тот же вечер (конечно, если бы По нашел способ улизнуть из расположения академии). Но я не стал торопиться. Во-первых, я сомневался, что впотьмах мы найдем дорогу к дому Папайи. А во-вторых, профессор не любил, когда к нему являлись без предупреждения. Посему я отправил к Папайе посланца с запиской.

На следующее утро кадет По, едва проснувшись, добросовестно сжевал кусок мела, а затем предстал перед доктором Маркисом и показал ему свой совершенно белый язык. Доктор снабдил парня порошком каломели[60] и дал освобождение от занятий. После этого «болящий» По зашагал к дровяным сараям, где отодвинул доску в заборе и покинул расположение академии. Мы встретились с ним невдалеке от караульного поста. Я помог кадету забраться на Коня, и мы поехали в гости к профессору Папайе.

Утро было облачным и довольно холодным. Единственное тепло исходило от деревьев, росших среди гранитных уступов, и от опавших листьев. Они устилали желто-красным ковром поверхность луж, камни и островки губчатого влажного мха. Тропа, по которой мы ехали, круто поднималась вверх. Не знаю, каково было моему верному Коню нести на себе двоих. Зато По, воодушевленный путешествием, говорил без умолку. Он рассказывал мне о Тинтернском аббатстве[61], о принципе возвышенного у Берна[62] и с пафосом утверждал, что самым великим поэтом Америки является Природа. Я рассеянно отвечал, думая совсем о другом. Хорош я, нечего сказать! Подбил кадета обманным путем покинуть расположение академии, хотя прекрасно знал, что Хичкок и другие офицеры ежедневно проверяют казармы. Горе тому кадету, который сказался «больным», но не ответил на двойной стук в дверь его комнаты!

Но не поворачивать же теперь назад. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей о возможных последствиях моего дерзкого поступка, я рассказал По все, что знал о профессоре Папайе.