Всемирный следопыт, 1930 № 07

— А какая, к примеру сказать, у них была теснота… как в нашем старом поселке, — заметил Панов. — Я думаю, доставалось санитарным тройкам!

— У них, товарищ, главным санитаром было солнце, — внес я свою поправку.

Вскоре мы набрели на один из интереснейших уголков раскопок. На самом краю береговой террасы возвышался куполообразный Зевсов курган. Он был окружен каменным поясом. Его северный бок был срезан до основания, и тут на глубине двух-трех метров открывалась панорама более древних построек. Это была наглядная история города, этажи его расцвета. Внизу — остатки древнегреческого здания. Быть может тут некогда стоял дворец скифского царя Скида, который, по свидетельству Геродота, был украшен мраморными сфинксами и крылатыми фигурами.

Мы вошли в усыпальницу. Вниз вел дромос с крупными ступенями. По бокам стояли амфоры и лежали плиты, внесенные сюда из других могил. Внизу — склеп. А в своде виднелись несколько воровских лазов. Курган был начисто обокраден до того момента, как к нему подошла наука.

— Ишь ты, черти, какую толщину пробуравили! — удивлялся Панов. — Я так думаю, товарищ, что здесь белобандиты хозяйничали.

— Нет, Панов, это пробито гораздо раньше, — улыбнулся я.

С высокого уступа перед нами открылся береговой амфитеатр мертвого города. По всему склону до самой воды виднелись рытвины и борозды. А дальше раскинулась зеленовато-синяя равнина лимана. Белыми птицами в ней затерялись паруса.

Мне рассказывали про одного недавно умершего старика, который всю жизнь проработал на «греческой пристани». Началось это с того, что еще мальчишкой он нашел в воде несколько монет с изображением бородатого старика. Приехавшие из города люди купили у него монеты. Он слышал, как они называли старика Борисфеном. Парень решил, что гораздо выгоднее ловить в лимане деньги, чем рыбу. Он изготовил лопату с загнутыми краями, а на шею надел мешочек. И лет сорок шарил по берегу и лиману в том месте, где, по преданию, была ольвийская пристань. Лопата скребла по дну, а в мешочек время от времени попадали монеты, кольца, пуговицы, безделушки. Старику кричали с берега:

— Эй, водяной, сколько «стариков» нашел?

— А ну вас, борисенята! — на древний лад отшучивался деньголов. Он так и умер на лимане во время работы…

А когда село одним концом угнездилось на некрополе, кладоискательетво спало совсем домашним делом. Один крестьянин так рассказывал про свое «счастье»:

— Я это, понимаешь, еду по усадьбе, а земля ровно лед под телегой подминается. Что за фокус, думаю? Перепугался, понимаешь. А о ту пору я свиней пару держал. Они и почали в яме копаться. Ну, гляжу только, а там в роде отдушина такая. Я и возьми заступ. Ну, думаю, клад! Копаю, понимаешь, а у самого руки дрожат. Докопался я донизу, а там в роде горница. И кости лежат. А промеж костей пуговицы. Поднимаю, а в них красный и зеленый цвет так и ходит. Потом кольца. А в сторонке ваза. Уж кака ваза! На ней, понимаешь, в три ряда представлено: в первом — дерутся, во втором — целуются, а в третьем — вино пьют. Мне за ее одное триста целковиков отвалили…

Сокровища античного искусства попадали в руки очаковских перекупщиков и затем разбредались по всему миру. Ольвийские коллекции имеются и в Эрмитаже, и в Историческом музее, и в Лондоне, и в различных краевых музеях, и у частных лиц. Прежде чем за дело взялись настоящие ученые, ольвийские недра ковыряли все, кому не лень. На ряду с деревенскими археологами искали счастья и сановные налетчики. Рассказывают, что в дореволюционное время этими местами интересовалась некая княгиня Половцова. Когда у ней начинался античный припадок, она ехала в Ольвию, выбирала здесь какой-нибудь эффектный курган и, разбив около него шатер, приказывала копать.

Только с начала нашего века начались регулярные раскопки ученых, которые дали блестящие результаты. Но во время войны работы были прерваны. Эти несколько лет, когда на ольвийских полях возобновилось хищничество, унесли с собой последние наружные камни — два столба и несколько огромных плит, оставшихся от шрот некрополя. Один местный хозяин приспособил античную плиту под корыто для пойла лошадей, а другие из последних ольвийских столбов устроили себе катки для молотьбы хлеба. По обилию греческих форм в крестьянском обиходе это время можно было назвать эллинским периодом в местном сельском хозяйстве. Через несколько лет он сменился новым, о котором свидетельствует теперь рев, всхлипы и тарахтение тракторов.

* * *

На границе ольвийских земель стоит деревянный маяк. Когда еще не было телефона, отставные матросы принимали и подавали с него сигналы о выходе пароходов. Отсюда видны маяки Николаева, Очакова и Херсона, а триста сорок гектаров ольвийской сокровищницы — как на ладони. Научно обследовано не более одной двадцатой части всей территории. Античный город — форпост, сыгравший огромную роль в формировании северо-черноморских культур, еще ждет широкого систематического изучения. С 1920 года древние земли взяты. под охрану. Несомненно, здоровый ветер революции надует паруса новых исследователей.