Всемирный следопыт, 1930 № 07

Я сошел вниз. В каюте было душно, затхло, и как-то предательски подавалась под ногами палуба. Соседней по каюте у меня не оказалось. Я открыл настежь оба иллюминатора. Через минуту я прильнул к подушке и заснул. В то же мгновение внешние впечатления своеобразно преломились в сонном сознании.

Мне казалось, что я иду по какой-то пустынной местности. Неожиданно впереди появилась толпа босяков. Они неестественно подпрыгивали, крутились, размахивая руками. Подражая им, редкие кусты тоже метались из стороны в сторону, будто от сильного ветра, Впереди толпы особенно безобразно кривлялся старик с длинной седой бородой. «Ага! Это Борисфен!» — догадался я во сне. Отвратительная толпа двигалась прямо на меня. Я делал отчаянные волевые потуги, но никак не мог сдвинуться с места. Борода старика со свистом извивалась по ветру. Я уже чувствовал ее кислый, отдающий гнилыми водорослями запах. Вот она взметнулась еще раз и обвилась вокруг моего тела. Холодные скользкие пряди…

Я в ужасе дернулся с койки… Мрак. За бортом шумело и плескало. С головы до пояса я был окачен холодным душем. Первая мысль: «Авария!» Ринулся в коридорчик — и тут только пришел в себя. В коридорчике было сухо и тихо. Сконфуженно вернувшись назад, я прикрыл предательские иллюминаторы, перевернул подушку и снова задремал. Но старик Борисфен продолжал издеваться: он нашел щель и плевал мне на голову холодной слюной. Пришлось завинтить иллюминаторы по всем правилам.

Когда я снова открыл глаза, в каюте было тихо и темно как в могиле. Внезапно меня охватило неприятное чувство одиночества и заброшенности. Я выглянул в коридорчик — ни звука. Заглянул в одну, в другую каюту — ни души. Было уже светло. В две минуты я собрался и побежал наверх. Пароход был уже разгружен — значит, мы пришли в Николаев около двух часов назад.

Мне нужно было найти лодку, чтобы спуститься километров на тридцать к югу, до села Парутино. Я пошел вдоль набережной, шагая через причальные цепи и канаты. Слева при впадении Ингульца в Буг возвышались громады Судостроительного завода им. Марти. У самой реки гигант-пароход, зажатый в две шеренги исполинских крючконосых кранов, добродушно подставлял ржавые бока под удары созидающих рук. Неутомимо и в’едливо тарабанила пневматическая клепка. Ухали могучие удары. Шипел, ворочался и лязгал завод. А справа, у каменной стены набережной дремотно покачивались на воде катера, шлюпки, шаланды, баркасы, «дубы». Поглядывая из-за мыска на эту мелкую братию, черноморские красавцы попыхивали с самоуверенно пренебрежительным видом, как бывалые лоцманы при виде новичков.

Мне указали на парутинский «дуб». Я ухватил хозяина как раз в тот момент, когда он проваливался сквозь палубу кормы в крытое отделение. Люк, как на сцене, был в ширину плеч; когда лодочник стал на дно, оттуда торчала только его голова с клочком полинявшей бороды.

— Отец, отец, погоди! — уцепился я за этот клочок.

— А я, кожа с рожей! — отрекомендовалась голова.

— Когда отчаливаешь?

— Да ить наше расписание у баб: придут с базару — и поедем, — голова провела глазами по небу. — Попутничка бы!

— И я в Парутино!

— Мне што — поезжай, кожа с рожей. В Ольвию, чай?

— Да.

И голова провалилась в трюм. Я присел на тес, сложенный грудкой на берегу. Из кормы послышался храп. Время потянулось еще медленнее. Приблизительно через час голова, еще более встрепанная, снова показалась над кормой.

— Ну, что же, скоро поедем? — спросил я.

— Да итъ как знать? Вот попутничка нанесет — часам к пяти будем в Парутине.

— А если не нанесет, то к утру? — старался я с’язвить и вывести голову из возмутительного равновесия.

— Может и к утру, кожа с рожей, — был ответ. И голова снова скрылась.

Время подходило к полудню — проходили драгоценные часы. Я чувствовал, что если эта кукушка появится из люка еще раз, то захлопну крышку и сяду на нее сверху.

Тем временем на востоке поднималась сизая кайма облаков. Потянул свежий ветер. Голова опять вынырнула.

— Никак, и попутничка, паря, дождались! — послышалось оттуда с зевком. Я был уверен, что голова издевается надо мной, и молчал.

Вскоре прибыли две телеги с грузом, а с ними и толпа парутинских девок и баб. Началась погрузка. «Дуб» кряхтел и оседал. Наконец раздалась команда каштана:

— А ну, девчата, коренись!

Это значило, что разрешение было взято на провоз десяти человек, а понасело десятка полтора. Девчата рассыпались как судовые крысы: кто втиснулся между мешками и тесом, кто нырнул в знаменитый трюм.

Между тем ветер подло, исподтишка изменял — теперь уж он забирал почти с юго-востока. Едва мы вышли из бухточки, наш капитан многозначительно сказал:

— Эх ты, кожа с рожей! — и велел поставить правый галс.

За правым последовал левый, за левым снова правый — и началась галсовая страда. Мы подходили до отказа к берегу, а потом, делая неширокую ижицу, неслись к противоположной стороне. Это было черепашье испытание.