Всемирный следопыт, 1930 № 05

Он не сидел на месте в ожидании пока подрастут его зеленые детки, а беспокойно бродил по Великой равнине, осматриваясь, наблюдая, докучая фермерам расспросами. А по ночам он сидел на маленькой грязной одинокой ферме, носившей громкое название гостиницы, и читал. Он с головой ушел в чтение книг, которые рассказывали ему о чудесной пшенице с ярко-пурпуровым зерном, растущей в Абиссинии, или о том, что в Екатеринодаре, в далекой России, выпадает дождей в год на 20 кубических сантиметров меньше, чем в Гуроне, в Южной Дакоте.

К концу лета он вернулся к своему опыту на ферму Стиммеля. В эту суровую осень даже Карльтон дрожал от ледяных ветров, а ужасная зимняя стужа пронизывала до костей. Было слишком холодно, слишком сухо. Почва вздувалась, трескалась и рассыпалась. Земляная пыль взлетала вверх и уносилась западным ветром. Неожиданно наступала оттепель и шел дождь, а потом ударял мороз, и красивая сверкающая корка льда покрывала нежные побеги лучших мировых образцов пшеницы. Да, это была настоящая бойня…

Но Карльтон был счастлив. Этот эксперимент был для него откровением. В простых таблицах он аккуратно зарегистрировал печальные результаты своего опыта. Карльтон владел инстинктом настоящего сына природы, и одна суровая зима могла рассказать ему больше, чем десятки научных опытов в теплицах или с условиях мягкого климата. Он собрал жалкие остатки своей экспериментальной пшеницы и в следующем году переехал на место прежней своей работы, на Манхаттанскую опытную станцию.

Снова наступила канзасская зима. В своих научных докладах Карльтон называл ее «строгой зимой». А к концу лета 1897 года осталось в живых менее сотни сортов из тысячи первоначальных образцов иноземной пшеницы.

— Я должен ехать в Россию, — стал поговаривать Карльтон. — Мне необходимо познакомиться с черноземной полосой Южной России и поискать там самых твердых сортов пшеницы.

Поездка в Россию стала его манией.

Однажды во время своих скитаний по Канзасу он встретился с русскими меннонитами[21]. Эти странные люди с успехом выращивали пшеницу даже в самые тяжелые суровые годы.

Полтавка (тип мягкой пшеницы).

Карльтон исходил всю Великую равнину, начиная от долины Красной реки на севере и кончая пустынными техасскими степями на юге.

Всюду, где бы он ни был, он присматривался к свойствам почвы и на ходу делал летучие анализы. И всюду он видел, что фермеры сеют только мягкую пшеницу, одни красную, другие белую. Он видел, как они терпели неудачу, разорялись дотла и уходили куда глаза глядят. За сравнительно короткий срок до четверти миллиона поселенцев должны были покинуть Канзас.

Карльтон рассеянным взглядом смотрел на это бегство и неожиданно вспомнил меннонитов. Эти люди и не думали уходить из Канзаса, они строили себе прекрасные дома. Карльтон видел, как они собирали по тридцати бушелей с акра твердой пшеницы, в то время как вокруг них от недорода царили нищета и разорение.

Он подружился с меннонитами, забрасывал их вопросами, которые они плохо понимали, не отходил от них ни на шаг.

— Но эту пшеницу… — он надкусывал твердые красные зернышки, — где вы ее взяли? — приставал он к сектантам.

— Эту пшеницу испокон веков сеяли наши предки. Называется она турецкой, — сообщили они Карльтону.

Оказывается, их деды привезли ее с собой из Таврической губернии. Когда они уезжали из России и садились на пароход, каждый глава семьи имел с собой около бушеля этой пшеницы. Она являлась для них величайшей драгоценностью. Вначале мельники отказывались принимать пшеницу меннонитов, так как их жернова не могли ее размолоть; потом были построены специальные мельницы для этой пшеницы.

Карльтон снова вернулся к своим опытам, порыскал по полям, просмотрел записи и обнаружил, что некоторые из твердых сортов русской пшеницы устояли лучше других. И он перенесся воображением за тысячи километров, на безбрежную черноземную полосу южно-русских земель. Весь мир должен стать его лабораторией!

IV. В далекой России.

В июле 1897 года Карльтон уехал из Вашингтона в восточном направлении, держа путь на Россию.

Как ужасно он надоедал важным чиновникам из Департамента земледелия, чтобы добиться этой командировки! Он перебивал их на полуслове, едва только они начинали ему возражать, ослеплял их фейерверком своих фантастических замыслов, засыпая градом фактов. Он брал карту Дакоты, Канзаса и Небраски и накладывал ее на карту юга России.

— Вот, джентльмены! Вы видите, как они поразительно точно совпадают! — повторял он без конца мягким, но настойчивым голосом.

Каким-то таинственным чутьем он предугадывал то, о чем писал впоследствии: «Если бы человек, путешествующий по канзасским равнинам, во время сна был перенесен в Таврическую губернию, на юг Россси, он не заметил бы большой разницы в окружающей обстановке, разве только в людях, характере построек и домашнем скоте».

— Что же вы в конце концов предлагаете? — с досадою спрашивали чиновники.