Всемирный следопыт, 1930 № 02

Пожалуй бы я променял на нарпитовское рагу свое под-земно затомленное блюдо; ел я что-то безвкусное, пахнущее кровью и хвоей.

Лишь только нахлынул мрак — пробудилась тайга. Она точно выпустила на волю ночных хищников: засновали огнеокие совы, и зловеще торжественно звучали их резкие вскрики. Каждый шорох предупреждал об опасности.

Вот похоже на скрежет когтей по коре: вероятно рысь готовится перегрызть мне горло. Вот что-то тяжко прошлепало: наверно сам «бурый», голодный и злой…

Ворохи топлива под руками, я не давал угасать костру. Раскалывая сизый столб дыма, в бешенстве искр взметывалось пламя, но оно не могло подняться выше трех метров; мрак и с боков и сверху пододвинулся совсем близко. В эту ночь моя душа ежеминутно совершала рейсы — в пятки и обратно на место.

Когда утро окрасило синевой тьму, я почувствовал себя разбитым. Сон погрузил меня в забытье без видений.

* * *

Днем я бродил, безуспешно разыскивая потерянного путеводителя — речку, вечером разжигал костер. Я приучился не страшиться ночной тайги, случалось вздремывал подле огня, и никто меня не беспокоил: возможно, что звери одобряли мой звериный образ жизни.

«Красоточка был пиджачок, не носить — любоваться», — говорил Акимыч.

Мое белье потемнело и пропиталось потом — согласитесь, что стирать в лопухе достаточно неудобно. Портсигар давно опустел; гораздо хуже — в патронташе позвякивали пустые гильзы. Заметив вытянувшегося на суку рябчика, я не имел права тратить заряд, должен был искать дичь покрупнее. Однажды натолкнулся почти в упор на дикую козу и еще очень рассердился: зачем ей даны природой такие молниеносные ноги. Спичек оставалось шестнадцать.

Дальнейшее очевидно: кончатся спички — жри дичь сырьем; опустеют все гильзы… Но последний заряд я решил использовать на себя…

Итак, мой покойный отец напрасно выбивался из сил в густом смраде, с крюком подле раскаленных удавов, обучая меня — семейную гордость! — в реальном училище, и напрасно советская власть, обрадовавшись чистокровному рабочему спецу, предоставила мне возможность закончить высшее образование. Шутка тайги и — все на смарку…

* * *

Спичек оставалось три, патронов — два, из них один пульный. Костер горел, хищники охотились, не обращая на меня внимания. Гвоздила одна дума:

«Завтра еще мой день, а уж послезавтра… покончу с собой пульным зарядом. Выстрелю в рот, и пускай торжествует вскриками сов тайга…»

— Нате, берите меня! — обращался я как безумный к обступившим деревьям.

Радостная взошла зорька. Верхи таежных гигантов точно зажег солнечный луч. Я отправился в свой последний поход и… Ну, не более двух сотен шагов успел отмерить, как передо мной открылся полуспрятанный буреломом серебристый ручей.

— Эх, что бы мне раньше здесь расквартироваться! — подосадовал я. — Прекрасное водное место: можно мыть белье и пить во всякое время дня и ночи. А теперь уже поздно…

Я стал отходить от симпатично журчащего ручья и вдруг изо всей силы хватил себя по лбу:

— Эй, ты, инженер! Забыл элементарное географическое правило: ручьи-то куда впадают?! Не инженер ты — осел! — приговаривал я, больно теребя себя за уши.

Помню, я плясал, кувыркался, пел, хотя мой голос — козлетон форменный, и показывать его в кругу знакомых я остерегаюсь.

Дважды два — четыре. Ручьи впадают в речки, и ручей вывел как раз к поваленной пихте, от которой глухарка заманила меня в глушь.

Я закричал:

— Да здравствует жизнь! Брось свои шутки, тайга!

* * *

Скачала Акимыч мобилизовал все свое семейство для розысков моей персоны. Затем паника перебросилась в ближайшую деревню Акаточку,

— Слышь, анжинер потерялся!

— Ясно-понятно: звери заели!

— Хошь бы трупу его найти, а то все-таки человек…

Сибирячки ежедневно трусили верхом по таежной закраине.

Все это я узнал, когда прибыл благополучно на заимку. Первым делом я выспался (проспал восемнадцать часов), потом наелся — нет, не наелся, а налопался по-звериному, и весьма кстати в моей путевой аптечке нашелся флакон касторки — двойной прием.

Акимыч, увидав зияющий провал вместо пиджачной подкладки, спросил:

— Это от чего же?

Я не утаил, что подкладка принесена в жертву кулинарному искусству.

— Ученый человек, и такие глупые вещи! — сказал Акимыч. — Ведь и без закопки на огню обжаривается дичина. Ще скуснее бывает. Каб я ваш отец, так веревьем отвозил бы вдоволь. Красоточка был пиджачок, не носить — любоваться, а теперь что? — драная кошка.

ЧЕГО НЕ ЛЮБИТ ДЕЛЬБОН Рассказ Ал. Смирнова

От лагеря нашей экспедиции до становища тунгуса Кульбая было не больше километра. Вечером, когда оканчивались наши работы, я нередко заглядывал на огонек тунгусского костра. Кульбай был словоохотлив и довольно сносно говорил по-русски, а в моем блок-ноте всегда находилось место, чтобы записать его рассказы.