Всемирный следопыт, 1930 № 01

Красная пустыня. Очерк Владимира Козина.

Летом тысяча девятьсот двадцать девятого года из Афганистана на оазис Лебаб налетели библейские полчища саранчи-шистоцерки.

Лебаб, увлеченный своей крохотной и солнечной жизнью, ахнул и неистово заметался. Опасность встала перед глазами, неожиданная как смерть; многими овладели гибельные предчувствия. Первые инстинктивные движения по защите хлопчатника от саранчи напоминали судороги эпилептиков. Царила паника, прикрываемая энергичными воззваниями, отъявленным наездничеством и партизанщиной. Издавались приказы, гордые и безжизненные, как павлиньи перья. Делалось все, на что только была способна лихая фантазия, ибо вначале никто ничего не знал.

Не было ни специалистов, ни инструкторов, ни мышьяковисто-кислого натра, ни оцинкованных щитов — ни знаний, ни людей. Лишь пафос отчаянья и стихийная воля к борьбе.

Ашхабад от Лебаба неописуемо далеко. А единственный энтомолог в Дивона-Баге на свирепый вопрос галопом прискакавшего за двести километров лебабского предрика только поёрзал плечами. Озабоченный собственным невежеством, он в тихом раздумье пробормотал:

— Представьте себе, совершенно не изученный вид! Афганская саранча! В летной стадии. Мы ничего не знаем: ни биологии ее, ни экологии. Скажите, ну, кто мог ожидать?..

Саранча прилетела в Лебаб уже отягощенная своей беспокойной и ненасытной жизнью. Самый простой рефлекс руководил ею — инстинкт воспроизведения себе подобных. Она нетронутыми оставила нежные поля хлопчатника и исчезла в пустыне. Одержимая естественным желанием смерти, саранча торопилась заложить кубышки и умереть.

И через месяц на Лебаб должно было тронуться из чрева пустыни новое поколение неисчислимых и голодных саранчуков.

Бред сомнений и лихорадка навязчивого состояния охватили Лебаб. Был только один выход: остановить роковое нашествие. Надвигалась борьба человека с насекомыми — непреклонная и бесчеловечная. Надо было готовиться к ней, стиснув зубы и затаив тревогу дыхания

Не знать врага — не знать победы. Саранчу скрывала пустыня. Саранча могла быть на севере или на юге, рядом с оазисом или в недрах раскаленных песков. Надо было во что бы то ни стало произвести регистрацию залежей кубышек и составить «саранчовую» карту. Кто-то должен был ехать в пустыню. Выбор пал на меня.

* * *

Ранним утром мы выехали в пески.

Оазис был безлюден и тих. На площади возле арыка дикие голуби наслаждались сладкой водой. В мечети слышался шорох: то осыпалась на истлевшие цыновки пыль древности и забвения. На исполкомовском крыльце доверчиво храпел милиционер. Слева, из пустыни выкатывалось солнце; оно было круглым и воспаленным, как пендинская язва.

Дорога вышла за кишлак Дюшамбе, иначе Понедельник. По краям дороги темнели однообразные углубления. В предрассветной темноте в эти заботливо вырытые ямы матери-эрсаринки кладут больных младенцев и с трепетом ждут, когда злой дух болезни, страшный «ал», прилипнет к первому проезжему и освободит любимое тельце от непонятных страданий.

Чикинский арык был полноводен, и Могучий подозрительно понюхал пыль, проходя через трясущийся мостик. На повороте к Бахши-Читагскому аулсовету он взял было вскачь от стремительной ярости лебабских псов, но одумался и через розовеющий тутовый сад, мимо изумрудного клина люцерны вынесся прямо на желтое безмолвье, к мертвому простору великих бугров.

— Ну, — сказал я, обернувшись, — прощайтесь, Абдулла, с зеленью и водой.

Переводчик Абдулла с досадной неловкостью сидел на туркменском седле. Короткие ноги его болтались, как козьи соски, и тело нависало над конскою шеей. Он ухватился рукою за ленчик и улыбнулся мне невеселой улыбкой.

Топот копыт вдруг смолк. Начались пески.

…Властительны и равнодушны Кизил-кумы. Неправдоподобен унылый хаос безжизненных бугров. По склонам их бледным видением лежит наветренная рябь. Это орнамент пустыни; он прост и нежен, как ракушка.

Меж сыпучих хребтов идет путь на Хиву. Верблюжий помет и следы караванов указывают его. Местами, как трупы горбунов, громоздятся друг на друга увалы. Порою раскрывают беззубые рты котловины. Кругом — безмолвье и гибельный покой.

Мы оборачиваемся назад.

За буграми в нестерпимой свежести зеленеет полоса оазиса. Там — вода, движение и жизнь. В глазах Абдуллы я вижу тихое отчаяние. Он шепчет: «Не скоро, ой, не скоро мы наверное вернемся…» В шопоте его — бессильная жалоба. Не много у переводчика потребностей в жизни, но даже грязный тюфяк на дворе агроцентра и сундук, в котором можно вечерами перекладывать любимые вещи, недосягаемо выросли вдруг и стали загадочно прекрасными.

Мы молча тронули лошадей дальше.