Всемирный следопыт, 1929 № 04

— Ну, как ваши дела с Кремье? — спросил он. — У меня уже давно не было случая заглянуть в ваше заведение, и я очень рад, что вас встретил. Вы знаете, здесь просто не с кем перекинуться словом: либо недоступные боги, в роде вашего Кремье, либо канальи, способные продать за пять франков отца с матерью, если бы кто польстился на такое добро. Что вы хотите? Путный человек не заберется в колонию, особенно в здешние болота, будь они прокляты!

— А зачем же в таком случае вы сами попали сюда? — заметил Ильин, бессознательно сворачивая вслед за механиком на боковую дорожку.

— Я? — Дюпон пожал плечами и высоко поднял брови. — А почему вы думаете, что я путный человек? Вот и вас каким-то ветром перенесло из Москвы на другую сторону земного шара. Я никогда не сделал бы этого, будь я на вашем месте… или хотя бы даже и в моей шкуре, но на вашей родине.

Улыбающееся лицо Дюпона вдруг стало серьезным, он замолчал и быстрее зашагал по аллее. Ильин окинул своего спутника долгим взглядом и попытался протянуть в том же направлении нить разговора.

— А почему бы и нет? — спросил он, беря механика под руку. — К нам, правда, не так-то легко попасть людям нежелательным — с нашей, конечно, точки зрения. Но для друзей границы Союза всегда открыты. И знаете, коли на то пошло, когда кончится срок моей работы в институте, я постараюсь помочь вам в исполнении вашего желания, если, конечно, к тому времени оно у вас не испарится.

— Я не знаю, что я отдал бы, — сказал Дюпон, — если бы это удалось осуществить! Впрочем, и то сказать, мне ведь нечего отдавать кроме своей головы, а относительно ее ценности, наверно, нашлось бы несколько различных мнений… Вы знаете, за прожитые мною сорок лет выпадали, случалось, здорово красивые куски жизни, но с самыми паршивыми промежутками, потому что без этого ведь не проживешь. И все-таки редко мне хотелось так, как сейчас, перейти на другие рельсы и как можно круче свернуть в сторону…

Дюпон остановился, поднял голову и опять заговорил, сначала медленно, с длинными промежутками между словами, затем все быстрее и быстрее:

— По ту сторону океана также не очень-то все похоже на христианский рай, и крепко бы пригодились там кое-какие лекарства из вашей советской аптеки, но все-таки в Европе среди прочих водятся и живые люди, а сюда она высыпает самого последнего сорта человеческие отбросы. Поверители, прекрасные ребята попадаются, пожалуй, только среди негров, хотя в них слишком много детского, а наши, даже рабочие… — Дюпон махнул рукой и энергично плюнул. — To-есть пара-другая приличных людей, конечно, найдется. Но среди научных работников вы первый, с кем приятно встретиться. Это, должно быть, оттого, что вы из России… Ну, вот мы и на границе! Мне в поселок. До свидания!

Дюпон остановился в воротах парка и протянул Ильину руку. Тот, улыбаясь, задержал в своей руке жилистую лапу механика.

— А почему бы вам не пригласить меня к себе домой? — спросил он. — Ведь, надеюсь, вы не думаете, что для меня ограда парка является также государственной границей?

Лицо Дюпона просияло. Он молча взял Ильина под локоть и быстро зашагал по направлению к видневшимся во тьме огонькам рабочего поселка.

Сидя у Дюпона, новые друзья кипятили кофе, болтали на разные темы и расстались уже заполночь. История Дюпона оказалась, по его выражению, «несколько угловатой». Он был участником мировой войны и пошел на фронт, охваченный патриотическим подъемом первых дней воины. Профессия шофера дала ему доступ в авиацию. Потом с блеском развернулась его карьера летчика-истребителя, и за полгода работы на фронте четыре боша^[3]) были спущены с облаков в пламени горящих аэропланов. Осколок снаряда из зенитного орудия покончил с этой полосой жизни, и начались месяцы мучительной возни в госпиталях с раздробленной костью ноги.

Летный состав по характеру его работы в период империалистической войны сравнительно мало соприкасался с оборотной стороной всего происходившего, но в госпиталях Дюпону пришлось на опыте узнать, что в войне есть кое-что еще кроме славной победы и славной гибели. Гнусные гноящиеся раны и нестерпимые муки лежащих кругом сотен искалеченных людей, потом выход из госпиталя с упорно незаживавшей ногой и, наконец, почти двухлетняя голодовка в последние годы войны, когда остановилась вся жизнь страны, сжатой тисками пайка и военного хозяйства.

О дальнейшем Дюпон говорил глухо, но было видно, что сгоревшее увлечение первых дней войны перешло в противоположную крайность и что созданная лазаретом и голодовкой ненависть вряд ли ограничилась разговорами за бутылкой вина…

Ильин возвратился домой поздно ночью. Сам он войны не пережил. Она была для него лишь прошедшим где-то близко историческим событием, и теперь его нервы странно напряглись от соприкосновения с неугасшей за долгие годы живой человеческой ненавистью.

IV. Призыв из Ниамбы.