Всемирный следопыт, 1928 № 11

Вечером я праздновал эту находку, сидя в кинематографе между Адольфито и Джаннино. На экране изображалась страшная драма. Юная героиня несколько раз попадала в руки злодеев, которые стремились то сжечь ее, то утопить, то распилить электрической пилой. Однако всякий раз в нужный момент на выручку являлся герой. Мои соседи и все юные итальянцы, наполнявшие театр, были до крайности увлечены: они то свистали и кричали ругательства, проклиная злодеев, то аплодировали герою, поощряя его возгласами одобрения. После драмы на экране появился комический толстяк. Глядя на его выходки и приключения, зрители подняли такой визг и хохот, что не было слышно оркестра..

Мне было очень весело, и я забыл свою досаду на то, что так и не сумел сам найти рака-отшельника с актинией.

КАК ЭТО БЫЛО

К истокам «неведомой» реки

Рассказ-быль М. Ковалева

Через непроходимые дебри Африки, душные малярийные туманы, липкие сети лиан — к неведомым истокам загадочного Голубого Нила. Так шли Ливингстон и Стэнли… Так шли десятки и сотни других полвека назад.

Истоптанный подошвами механической обуви, прокуренный трубами колоний, изрезанный чугунными мечами рельсов и гладкими площадками аэродромов, развенчанный страницами бесчисленных «Бедекеров», лежит теперь «таинственный» черный материк. «Неведомые истоки». Где их найти сейчас?..

А между тем за тысячу сто километров от Москвы, в шести километрах от семидесяти-тысячного промышленного города, рокочут струи речки с никому не известными истоками. Сибирь. Нет, не Сибирь даже. Урал…

Ингерманка — не Голубой Нил. По ее руслу шириной в 10–15 метров никогда не зашлепают грузными спицами колес звонко пыхтящие пароходы. Лесная река поднимает лишь двухпарную шлюпку и сплавной лес. Но не довольно ли и этого?..

* * *

Платите. Белый червонец, две зеленых «трешки» и, канареечный рубль. Касса привычно стукнет компостером, и вы отойдете от нее в гулкий сумрак Рязанского вокзала, сжимая картон билета и мятую бумажку плацкарты — право на проезд в столицу Вотской Автономной Области, город Ижевск.

Молодецки ухнет паровоз, запрыгают колеса на бесчисленных стрелках Сортировочной. До Казани все пойдет нормально. Станционные колокола гулким ударом будут подчеркивать аккуратность расписания, газетчики — предлагать неизменный «Крокодил», а суровый ворчун-проводник— угрожать штрафом неряшливому пассажиру. За пыльным окном побегут поля и перелески, извилистые речки, дымки деревень.

Но за Казанью — не прогневайтесь! Дремучий лесной Урал загородит горизонты, и столетним духом патриархального домашнего житья повеет в вагон. Проводник сядет играть в картишки, намного медленнее застучит перепляс колес, раз пятнадцать подряд взвизгнут оберские свистки над захудалым перроном какой-нибудь станции, прежде чем ответит им паровоз. Чаще услышите вы резкую татарскую и звонкую вотскую (вернее — удмуртскую) речь.

Промелькнет уездный город Вотландии — Можга, или Красный. Трехэтажные дома и электрические шары среди столетних сосен. Город в лесу, основанный при революции, дважды сгоравший дотла и дважды возрождавшийся, как феникс из пепла. За ним — Агрыз. Здесь ваш московский вагон, отцепленный от уходящего дальше свердловского поезда, простоит 12–16 часов в ожидании паровоза на Ижевск.

Небыстро проедете вы эти последние шестьдесят километров новой ветки, связавшей Ижевск с миром во время империалистической войны, когда чудовищно усилившийся спрос на смертоносные изделия его огромного завода дал жизнь новому, буйно растущему городу.

Семидесятитысячная столица Вотской Автономной Области — Ижевск, город контрастов. Кривые избушки прижались к каменным великанам жилкооперации. Обрызганные электричеством клубы и кино в хлопотливом центре заглушают дикую поножовщину на пьяных седых окраинах.

Лучшее в Ижевске — это завод и пруд. Завод — отец, пруд — дитя. Дитя питает родителя.

Много лет назад впервые огласил это место веселый гам завода. Сюда, в непроходимые топи, чудовищную чащу уральской тайги, на песчаные берега реки Ижа, при великой… растратчице народного достояния Екатерине пришли люди. Не своей волей. Дворянская плеть согнала крепостных.

Крепостные мерли от малярии, цынги и голода, «по указу государеву» трудились и охотились… на людей. Бродячее племя вотяков-удмуртов, сломленное штыками и кнутами, лишенное свободы, леса и зверя, покорилось, работало, умирало…

Вырос завод. Разлился пруд. Пруд-озеро — на целых двадцать километров. С юга оно преграждено длинным ребром заводской плотины.

С востока — холмами города, с севера — угрюмыми массивами лесов, с запада— устьем двести лет назад запруженного Ижа и сплавной пристанью Воложка.

Слева от города привычно гудит покоренное озеро в мощных турбинах завода.

День и ночь благодаря упорству тридцати тысяч рук гремят и дымят тяжелые корпуса. Жарким дыханием дыма, пара и электричества дышат железные горла труб и слепые зрачки фонарей.