Вселенная против Алекса Вудса

К вечеру эйфория улетучилась. Ее сменили изнеможение и подавленность. Мне снова не хватало слов. Я так и не придумал, что скажу мистеру Питерсону. До возвращения мамы с работы оставалось два часа. Я догадывался, что в ближайший месяц (на самом деле два) она не выпустит меня из дома. Чем больше я размышлял, тем яснее становилось, что мне нет оправдания. Я мог рассказать, как все произошло, мог попросить прощения, мог даже в красках описать, какие страдания мне пришлось пережить, но это ничего не изменило бы. Факт оставался фактом, и он был ужасен.

Когда я подходил к стражам-тополям, в горле у меня стоял ком. А когда мне навстречу распахнулась дверь, меня окончательно покинули остатки красноречия.

— Кажется, я потерял вашу книгу, — сказал я.

Мои слова прозвучали глупо и нелепо, но других у меня не нашлось. Я не обладал маминым умением сообщать плохие новости. Но главное, я торопился признаться в случившемся, пока хватало храбрости.

Мистер Питерсон потрясенно моргнул.

— Как потерял?!..

Я молчал: казалось, мне парализовало голосовые связки.

— Вот так взял и потерял?..

— Я…

— Ты же знал, что эта книга значит для меня! — Мистер Питерсон схватился за голову, словно у него началась сильная мигрень.

— Я не виноват, — пробормотал я. — Я ехал в школьном автобусе…

— Ты взял ее в школьный автобус?!

Только сейчас до меня дошло, какую жуткую безответственность я проявил. Действительно, виноват в случившемся был я, я один.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Я знаю, что словами ничего не исправить. И книгу ничто не заменит.

— Еще бы ты не знал! Господи, какой же я был дурак!..

Я не знал, что ответить.

— Иди домой, — сказал мистер Питерсон. — Видеть тебя не хочу.

Я даже не пытался объяснить ему, что на самом деле произошло. Просто повернулся и побежал. Я бежал до самого дома.

Глава 12 Пирсинг

Следующие восемь недель перед летними каникулами я провел под домашним арестом в его худшем варианте, на какой способна только моя мама. Поскольку за мной числилось целых три совершенных одно за другим преступления — вандализм, драка и употребление ненормативной лексики, — никто не верил в искренность моего раскаяния. Мама посадила меня под замок. Утром отвозила в школу, по вечерам забирала. Иногда присылала вместо себя Жюстин, а пару раз напрягла и Сэм. Абсолютно всем это было жутко неудобно. Жюстин и Сэм, правда, не жаловались и вели себя со мной неизменно дружелюбно, но я-то понимал: они убеждены, что я должен как можно скорее исправиться. В том, что касалось моих проступков, они выступали единым фронтом с мамой.

— Драки не решают проблем, — говорила мне Жюстин. — Только создают новые.

— Знаю, — отзывался я.

— А еще это слово… Фу, мерзость! Оно, между прочим, унижает человеческое достоинство!..

Мама, разумеется, прочитала мне лекцию о возмутительных коннотациях бранного слова. Сэм тоже поучаствовала, хотя обычно она занимала более умеренную позицию.

— Это вульгарное, отвратительное, возмутительно обидное ругательство! — сказала она, чем изрядно меня озадачила.

— А по-моему, ругательство как ругательство.

Сэм посмотрела на меня с укором, как бы требуя не прикидываться дурачком, а затем спросила:

— Ты правда не понимаешь, почему оно унизительное и обидное?

Я снова задумался, а потом признался:

— Боюсь, что нет. По-моему, обижает интонация, а не само слово как таковое.

Сэм заставила меня повторить последнее предложение, а потом сказала, что нечего выкручиваться.

— Но не я же сделал это слово обидным! — расстроился я.

После школы мне больше не дозволялось дожидаться маминого возвращения с работы дома. Приходилось торчать в салоне: в будни по два часа, а по субботам — целых девять. Что, разумеется, тоже причиняло всем страшные неудобства. В это же самое время у Жюстин и Сэм впервые в жизни начались какие-то «проблемы», в суть которых меня не посвящали. Мама ограничилась комментарием, что у них «трудный период». Видимо, поэтому Жюстин казалась немного не в себе — факт, не ускользнувший от моего внимания. Иногда она выглядела совершенно потерянной, словно и в самом деле переместилась в одну из иных плоскостей бытия, о которых так любила рассуждать мама. Частенько, когда она приходила забирать меня из школы, я замечал, что глаза у нее покраснели и опухли. Лично на меня все это производило довольно тягостное впечатление, о чем я и доложил маме.

— И то правда, — согласилась мама, но тем все и ограничилось.

В общем, Жюстин хандрила, мама хандрила, Сэм тоже хандрила, соответственно и у меня настроение было хуже некуда. Первые дни я ходил как пришибленный, а потом затосковал от скуки. Мама пыталась занять меня каким-нибудь делом — например, поручала рассортировать чеки, но по большей части делать мне было решительно нечего. Я сидел в углу — самом дальнем — за кассой и исподтишка разглядывал приходящих и уходящих посетителей.