Всей землей володеть

— Дивлюсь и я тебе, списатель. — Безбородый евнух ухмыльнулся. — Из Ветхого Завета — мудрость почерпнёшь, советы, опыт, из поколенья в поколенье переданный. Как и людская жизнь ныне полна грехов, так и там. И страх Божий, и кары, и казни Господни — обо всём сведаешь из этой книги. Весь наш греховный мир, как на ладони, узришь. В том великая ценность Ветхого Завета. Мудрым станешь, как царь Соломон.

Монахи шумно заспорили, с русского языка перешли на греческий, непонятный отроку, Талец с раскрытым от изумления ртом смотрел на них, ожесточённых, одержимых, готовых, казалось, вцепиться друг в друга.

Никита брызгал в ярости слюной; Иаков, гневно сжимая обеими руками палку, отвечал — зло, резко, лицо его раскраснелось от волнения.

Талец немало испугался. Он никак не мог уразуметь, из-за чего вспыхнул этот странный горячий спор, почему монахи готовы побить друг дружку, как какие-то грубые, неотёсанные мужики. У них в селе, бывало не раз, спорили, учиняли драки, ругались — то по пьяному делу, то из-за бабы, но чтобы вот так! Из-за книг?! Отрок удивлённо пожал плечами.

— Такие, как ты, семя зловредное сеют! — заключил Иаков.

Он устало смахнул со лба пот, откинул на спину чёрный куколь и, посмотрев на растерянного Тальца, неожиданно рассмеялся.

— Эй, отроче! Гляжу, перепужали мы тя. Али как?

Талец промолчал, смущённо улыбнувшись.

— Не пужайся. Мы вот поспорим, покричим да отойдём. Монахи ведь, не ратные люди. Верно ли говорю, брат Никита?

Евнух хмуро кивнул.

Дальше ехали молча, Талец с любопытством завертел головой, осматриваясь Вокруг. Дикую степь сменили возделанные поля, густо засеянные пшеницей. Вдали видны были работающие крестьяне — мужики в посконных рубахах, бабы в ярких, разноцветных саянах, в платках на головах. В самый разгар вступила жатва. Талец вздохнул и, вспомнив с остротой и горечью всё случившееся в родном селе, вдруг расплакался, уткнувшись лицом в колючую холстину.

Иаков с участием посмотрел на него, но ничего не сказал. Да и что толку тут было говорить, чем мог он утешить юного паробка? Безжалостное время неотвратимо, и Талец ещё сам до конца, наверное, не понял, что с потерей близких ушла навсегда из его жизни золотая пора детства. Что ждёт его впереди? Встреча с безвестным дядькой, а дальше? Неведомо. Многолик и причудлив мир, при всей своей необъятности он тесен, судьбы людские переплетаются в нём порой чудно и дивно, одному Господу известно как...

В полдень остановились у околицы большого, богатого села, монахи наскоро поснидали и накормили изрядно проголодавшегося паробка. Сушёная рыба и чёрствый хлеб сейчас, после нескольких дней трудного пути, показались Тальцу особенно вкусными.

— Ишь, оголодал, — усмешливо заметил Иаков. — Ну да Господь те в помочь. За сим селом большак, а тамо ужо и Чернигов недалече с дядькою твоим. И нам, грешным, конец дороги. Монастырь, княжьи палаты.

Никита достал из сумы немного овса, с руки покормил кобылу, после чего они продолжили путь. Проехали мимо села, в котором наряду с обычными утлыми мазанками и совсем убогими полуземлянками высились добротно срубленные избы, окружённые тыном. Было даже два или три каменных дома.

— Богатое село, княжеское. Когда выезжает кажен год князь Святослав на полюдье, здесь становится. Тут двор у его, тиуны, волостель, — пояснял Иаков Тальцу. — Народец здесь не токмо землю пашет, но и ремеством разноличным пробивается: кузни имеют, скудельницы. Верно, твоё-то село, отроче, невелико было, одни мазанки да землянки, да хаты утлые?

— Тако, — кивнул Талец.

— Верно, непривычно глядеть. Ну, даст Бог, повидаешь бел свет. Никита! Хлестни-ка. Поедем борзее.

Кобыла понеслась вскачь, роняя на пыльную дорогу хлопья жёлтой пены.

Глава 22 ВО ГРАДЕ ЧЕРНИГОВЕ

Огромный город с шумными, полными люду площадями, дубовыми стенами на мощных земляных валах, суровыми воинами в булатной броне, охранявшими обитые листами меди тяжёлые ворота, оглушил юного паробка. Весь сжавшись, недоверчиво, но с заметным любопытством взирал Талец на большие дома, нарядные церкви из розовой плинфы, украшенные резьбой, со свинцовыми куполами и золотыми крестами, рассматривал одежды горожан — боярские кафтаны, свиты купцов и видных ремественников, летники и высокие кики[200] жёнок.

Позади остался мост через Стрижень, монашеская телега въехала во внутренние врата. Здесь рядами стояли оружные чубатые воины, все в сверкающих на солнце доспехах.

— Кто таковые?! А, это ты, Иаков! — пробасил здоровенный детина.

Узнав знакомого монаха, он махнул волосатой рукой. — Пропустить! По княжому порученью люди!

Телега остановилась на площади возле боярской усадьбы, обнесённой частоколом из длинных, в несколько сажен высоты, остроконечных дубовых жердей. Из-за огромных деревянных ворот визгливо и зло залаяла собака.

— Вот твово Яровита хоромы, — пояснил Иаков. — Слазь, стучись. Не робей.

Талец несмело шагнул к воротам, тихо постучал. Лай собаки усилился, стало слышно, как кто-то недовольно цыкнул на неё, лязгнула цепь, отворилось сбоку от ворот смотровое оконце.