Всего три дня

Сержант Ломакин тоже сидел опустошенный. Нелегко далась ему эта неподвижность. Есть же и у него нервы! Между прочим, не железные. Горяч больно дублер. Умеет работать, но горяч. Мог бы вообще без провала цель провести, если бы не суетился зря. Надо еще тренировать. Но ведь и домой хочется — сил никаких нет! А как его оставить одного? Вдруг опять что-нибудь забудет и напортачит?..

Тишину кабины разорвал пронзительный телефонный звонок. Ломакин протянул руку к трубке. Говорил командир роты, и Николаю тоже было все слышно:

— Кто работал на контрольной? — спросил капитан.

У Николая сердце оборвалось: «Ну, сейчас задаст перцу!»

— Рядовой Ворсунов. Как мы с вами договаривались, — пробасил в ответ Ломакин.

«Ах, вон что! — удивленно подумал Николай. — Такая, значит, была свобода? А я-то думал…»

— Неплохо. Провал небольшой. Меньше нормы. Но и цель трудная. Простенько, но хитро. Вы не подсказывали?

— Нет.

— Ну что ж, поздравляю. Хорошего оператора вырастили, Ломакин. Молодец! Завтра отдадим приказ, пусть дежурит самостоятельно. А вы с утра, после смены, можете в отпуск оформляться. Как раз к поезду поспеете.

Николай внимательно смотрел на экран индикатора, но предвкушал утреннее построение, на котором командир роты объявит приказ. И успел еще подумать, что обижаться на сержанта ему нечего. Если разобраться, так не очень-то он засиделся в дублерах. И это благодаря Ломакину.

— Товарищ капитан, — Ломакин запнулся, помолчал немного, раздумывая. А Николай опять замер, предчувствуя, что радовался он, кажется, преждевременно. — Товарищ капитан, если разрешите, я с Ворсуновым еще подежурю.

— Ага, значит была все-таки ошибка? — спросил ротный.

— Не очень большая. Просто мог он и без провала провести КЦ. Подзабыл кое-что Ворсунов. Надо нам еще позаниматься, если позволите.

— Ну смотрите, вам виднее, — тоже после паузы сказал капитан и дал отбой.

Все правильно, подумал Николай. Ошибся — получай! Ломакин такое не прощает. И дуться за это не стоит — сам ведь виноват. Будешь умнее в следующий раз. Но хотя и правильно Николай оценил решение сержанта, радости как не бывало. Правда, ощущение, что рука Ломакина крепко держит его поясной ремень, как тогда на физподготовке, — это ощущение уже не вернулось.

МАРШ-БРОСОК Рассказ

И привиделся сержанту Ивану Коржеву сон из детства. Будто бы Генка Семенов, деревенский дружок — дверь в дверь с ним жили, — потащил его с собой на рыбалку. Поднялись они ни свет ни заря, потому что от их деревни до озера было далеко, а самый-самый клев, как доказывал Генка, только на рассвете и бывает, когда рыба, проснувшись, хватает с голодухи что ни попадет. Взяли они удочки, жестянки с ленивыми толстыми червями, которых наковыряли за сараем еще с вечера, и пошли. Иван, точно наяву, почувствовал ступнями босых ног скользкий холод росы и зябко поежился.

Потом, чтобы согреться, они помчались наперегонки, и Иван, как и случилось на самом деле, сорвался с обрыва. Только во сне он летел вниз долго, совсем не так, как тогда. Медленно и неотвратимо падал, ощущая жуткую леденящую пустоту в груди. Правда, удара о землю, такого, что исчезло дыхание и он, как рыба, выброшенная на берег, долго и бесцельно хватал ртом желанный воздух, пока внутри что-то не отпустило, — такого удара теперь не последовало. Но боль была. Не горячая, пронзительная, от которой хотелось криком достать до деревни, чтобы прибежала мать, а приглушенная, далекая, точно отголосок, воспоминание той боли. Впрочем, ни сейчас, ни тогда он не издал ни звука, боясь, что Генка станет ругать его за испорченную рыбалку, за то, что связался с этаким недотепой, сиганувшим ни с того ни с сего в глубокий овраг. Ведь Генка, хоть и был на класс младше Ивана, верховодил в их мальчишеской дружбе. Но Генка перепугался не меньше его. Скатился вниз по оврагу, залепетал: «Вань, ты чего? Не больно ушибся?» Увидев кровь и вывернутую ногу, побелел. И начал торопливо перевязывать своей рубахой, приговаривая: «Вань, ты потерпи. Ничё! Счас я тебя мамке доставлю. Залечит — будто не было». Потом поднял Ивана на руки и понес назад в деревню. Ни разу не передохнул за дорогу — худенький паренек был, но жилистый. И все же у самой околицы оступился и, не удержавшись, упал. И опять Иван целую вечность проваливался в какую-то черную пропасть. А когда вынырнул из забытья, увидел близко склонившееся к нему лицо Генки, красное, взмокшее от пота, и его расширившиеся от испуга зеленые с желтыми лучиками глаза. Он тормошил Ивана за плечо и говорил совсем не к месту и почему-то с угрозой:

— Запомним, товарищ сержант! Запомним! Запомним!

Потом еще раз, теперь сильнее, его дернули за плечо и сказали уже другим, не Генкиным, голосом:

— Товарищ сержант, а товарищ сержант! Тревога!