Всего три дня

— Хороший, душевный сказка Нина сказал. Мы потом книжка нашли, мастеру показали. Он крышка сделал, — вдруг сказал один из них, кивая в сторону ниши, где лежало мраморное надгробие. — Хороший мастер, да?

— Хороший, — согласился я.

Эту сказку я услышал летом сорок первого, как и они. Мы жили с матерью в Барнауле, далеко от войны. И во всех сказках, которые я узнал тогда, были счастливые концы, как и потом, в детском кино, где «наши» всегда успевали спасти любимых героев. Нас щадили, берегли. Как щадили, наверное, когда-то этих старичков, бывших в гражданскую войну детьми и пришедших в Отечественную с чистой душой и непосредственностью, отчего была свята их ненависть к врагу и беспощадна месть за поруганную сказку, которую они оживили.

— Ваша станция, молодой человек! — объявил проводник, заглянув в купе и прервав мои размышления. — А почему здесь курят? Что за безобразие? Пожилые люди, а какой пример молодому человеку показывают, а?

Мои попутчики отчаянно смутились, пробормотали извинения и поспешили погасить сигареты. А я быстро собрался и распрощался с ними, едва успев выскочить на перрон.

Поезд тронулся, и в окне проплыли три старика с бородками гномов, обрамлявшими их грустные морщинистые лица. Они поехали дальше. Через всю страну, на запад. В сказку лета сорок первого года.

НАДЕЖДА Рассказ

Литовцеву надо было только поднять руку и постучать в дверь. В дверь, на которой мелом выведено число «17». Потом шагнуть через порог, войти в комнату и сказать незнакомой женщине:

— Вы его не ждите, Стеша. Петра нет. Я точно знаю, что его нет…

Войти и убить надежду — нет, это выше его сил. Это слишком жестоко — отнять у женщины последнее, что еще у нее оставалось: ожидание и надежду, что Петр, быть может, жив, что он отыщется, ее муж, как уже находились сотни других без вести пропавших.

Войти и увидеть, как плачет навзрыд женщина? Нет, он и так еле заставил себя приехать в этот городок, найти улицу и дом, подняться на второй этаж, подойти к двери, за которой живет семья его погибшего друга. А на последний шаг решимости не хватало.

Черствая, жестокая война, в которой он научился, когда нужно, каменеть сердцем, чтобы победить и выжить, закончилась два года назад. Радость победы и мирные дни размягчили душу, и теперь он, фронтовик, боялся женских слез, боялся упреков, боялся сказать просто правду. Ведь он никогда не был трусом — первым поднимался в атаки, навстречу смертельному горячему свинцу, первым выходил из строя, когда требовались добровольцы на рискованное дело. Он хладнокровно лежал в окопе, по которому ездил взад-вперед фашистский танк, заживо втаптывая в землю его, русского солдата, и при этом не испытывал ничего, кроме бешеной злости — «пусть только сползет, гадина, я ему устрою». И «устроил»: выкарабкавшись из засыпанного окопа, полуоглохший, полузадохшийся от выхлопных газов, подорвал танк сзади.

А вот сейчас он боялся. Может, этот страх — следствие последней контузии, из-за которой он долго провалялся в госпитале и только через два года после войны смог прийти сюда, чтобы выполнить последнюю волю Петра? И слабость, внезапно охватившая его здесь, на лестничной площадке, вызвана только ею? Или он просто-напросто робеет перед Стешей, боится вопроса, который если не вслух прозвучит, так в ее взгляде обязательно будет: почему погиб Петр, а не ты, Сергей Литовцев?! А что он ей может сказать в свое оправдание? Тем более что и сам испытывал какое-то чувство вины за то, что случилось тогда на мосту.

Да, нашел, в чем причина. Это чувство вины и налило тяжестью руки, и потому ему так трудно было постучать в дверь. Конечно, он виноват в том, что не Петр стоит сейчас перед дверью своей квартиры! Так что самое разумное, что он может сейчас сделать, — это уйти и не морочить голову ни себе, ни людям. Стеша получила, наверное, похоронную, и ни к чему бередить ее старую рану…

Литовцев уже повернулся, чтобы уйти, но в памяти всплыли слова Петра, и он остановился. Сергей будто перенесся на мгновение в ту дождливую ночь и явственно услышал шепот друга, даже почувствовал его теплое дыхание у своего уха, как тогда: «Не забыл наш договор? Если случится что, разыщи моих… Адресок только запомни: Первомайская, тридцать один, квартира семнадцать. Спросишь Стешу. Ну, скажешь там, что и как. Мол, наказывал ей парня вырастить хорошим человеком. Ну и все такое прочее. — И засмеялся тихонько: — Парня, говорю, а сам не знаю, кого она родила. Я-то уходил, когда Стеша беременной была… — И добавил мечтательно: — А хорошо бы, если бы парня, правда? Хотя откуда тебе, зеленому, такие вещи понять! Ладно, ты, главное, адресок не забудь!»

Сергей машинально кивнул головой. Петр не давал отсрочки. Его слова торопили, не разрешали малодушничать. Но все равно он просто физически не может подойти к двери. Надо же хоть немножко успокоиться.