Всего один день

Я застаю Селин в ее кабинете в клубе, среди груды бумаг, на ней очки с толстыми стеклами, из-за которых она как-то становится одновременно и более и менее страшной.

Она поднимает на меня глаза, взгляд у нее заспанный и, что меня просто бесит, совершенно не удивленный.

— Ты посоветовала мне купить новые часы, значит, ты знала, что те у Уиллема, — продолжаю я.

Я жду, что она будет все отрицать, обломает меня. Но Селин просто пожимает плечом, как будто это пустяк.

— Зачем ты это сделала? Отдала ему такие дорогие часы, вы же знакомы были всего один день? Не слишком ли отчаянный шаг?

— Такой же отчаянный, как врать мне?

Она снова пожимает плечами и принимается лениво стучать по клавиатуре.

— Я не врала. Ты спросила, знаю ли я, где его найти. Я не знаю.

— Но ты ведь не все рассказала. Ты его видела после… после того, как он ушел от меня.

Она делает такой жест — не кивает, не качает головой, а нечто промежуточное. Идеальное выражение двусмысленности. Инкрустированная бриллиантами каменная стена.

И именно в этот момент мне вспоминается один из уроков Натаниэля.

— T’es toujours aussi salope? — спрашиваю я.

Селин поднимает одну бровь, но сигарету откладывает в пепельницу.

— Ты теперь говоришь по-французски?

— Un petit peu[80].

Она роется в бумагах, тушит дымящую сигарету.

— Il faut mieux d’être salope que lâche[81], — отвечает она.

А я понятия не имею, что это значит. Я изо всех сил стараюсь сохранить невозмутимое выражение лица, разбирая ее фразу по ключевым словам, которые помогут разгадать ее смысл, как учила нас мадам. Salope, стерва; mieux, лучше. Lâche. Молоко? Нет, это lait. И тут я вспоминаю любимую поговорку учительницы про то, что заходить на неизвестную территорию — смело, и она, как всегда, написала нам и антонтим слова courageux: lâche.

Селин что, трусихой меня назвала? Возмущение поднимается по шее, до ушей, потом до самой макушки.

— Ты не смеешь меня так называть, — шиплю я на английском. — Не имеешь права. Ты меня даже не знаешь!

— Я знаю достаточно, — отвечает Селин тоже по-английски. — Знаю, что ты спасовала. — Спасовала. Я уже буквально размахиваю белым флагом.

— Спасовала? Как это я спасовала?

— Убежала.

— Что еще было в записке? — Я уже буквально кричу. Но чем больше расхожусь я, тем более холодной становится Селин.

— Мне об этом ничего не известно.

— Но что-то же тебе известно.

Она снова закуривает и обдувает меня дымом. Я отмахиваюсь.

— Селин, прошу тебя, я целый год предполагала самое худшее, а теперь думаю, что это было неправильное худшее.

Снова молчание.

— Ему, как это сказать, надо-жили…

— Надо-жили?

— Когда кожу зашивают, — она показывает на щеку.

— Наложили? Ему швы наложили?

— И лицо распухло, был синяк.

— Что произошло?

— Он отказался объяснить.

— Но почему ты вчера мне этого не сказала?

— Вчера ты не спрашивала.

Я хочу на нее разозлиться. И не только за это, но и за то, что она так стервозно себя повела в мой первый день в Париже, за то, что обвинила в трусости. Но я наконец понимаю, что дело не в Селин; дело никогда не было в ней. Это я сказала Уиллему, что влюбилась в него. Я обещала, что буду о нем заботиться. И я ушла.

Я смотрю на Селин, она со мной осторожна, как кошка со спящей собакой.

— Je suis désolé[82], — я прошу прощения. А потом достаю из сумки макарон и отдаю Селин. Малиновый, я собиралась вознаградить себя им за встречу с ней. Получается, что я нарушаю правило Бэбс, но мне почему-то кажется, что она одобрила бы.

Селин смотрит на него с подозрением, потом берет двумя пальцами, как будто он заразный. И осторожно кладет на стопку дисков.

— Так что произошло? — спрашиваю я. — Он пришел сюда избитый?

Она лишь кивает.

— Но почему?

Селин делает недовольное лицо.

— Он не захотел объяснять.

Молчание. Она опускает глаза, потом бросает взгляд на меня.

— Он открывал твой чемодан.

Что там было? Список вещей. Одежда. Сувениры. Неподписанные открытки. Багажная бирка? Нет, она отскочила в метро еще в Лондоне. Дневник? Он теперь у меня. Я поспешно достаю его из сумки, перелистываю несколько записей. Что-то про Рим и диких кошек. Вену и Дворец Шёнбрунн. Оперу в Праге. Но про меня ничего, совсем ни слова. Ни имени. Ни адреса. Ни электронной почты. Никаких координат людей, с которыми я познакомилась во время поездки. Мы даже не стали притворяться, что хотим оставаться на связи. Я сую дневник обратно в сумку. Селин смотрит на меня, сощурившись, хотя старается не показывать мне, что наблюдает.

— Он взял что-нибудь из чемодана? Нашел что-нибудь?

— Нет. Но от него пахло… — она смолкает, словно от боли.

— Как пахло?

— Ужасно, — торжественно говорит она. — Он сохранил часы. Я говорила ему оставить их. У меня дядя ювелир, я знаю, что они дорогие. Но он отказался.

Я вздыхаю.

— Селин, как мне его найти? Прошу тебя. Хоть в этом ты можешь мне помочь.

— Хоть в этом? Я тебе уже много помогла, — ее просто распирает от самодовольства. — И я не знаю, где его искать. Я не вру. — Она сурово смотрит на меня. — Я говорю тебе правду, а правда в том, что Уиллем из тех, кто приходит, как придется. Как правило, не приходит.