Всего один день

Я надеваю рюкзак и иду к вокзалу, тут недалеко. Поезда до Схипхола, аропорта, ходят примерно раз в пятнадцать минут, я покупаю билет и стаканчик чая и сажусь под шелестящее табло позавтракать. Увидев, что в пакете, я невольно смеюсь. Уинстон сделал мне хахелслах. Мы о нем столько говорили, но я этой вкуснятины так и не попробовала.

Я кусаю. Хахелслах хрустит, теплый хлеб с маслом тают на языке. И во рту у меня остается его вкус.

И я сразу же окончательно понимаю, в каком смысле время жидкое: передо мной вдруг протекает весь прошедший год, то сжимаясь, то расширяясь, и получается, что я одновременно нахожусь и в Амстердаме, ем хахелслах, и в то же время я в Париже, и его рука лежит у меня на бедре, и в то же время я в том первом поезде, который везет меня в Лондон, и я смотрю, как мелькают за окном сельские пейзажи, и в то же время я стою в очереди и жду «Гамлета». Я вижу Уиллема. У бассейна канала, когда он поймал мой взгляд. В поезде — джинсы еще без пятна, я сама еще без пятна. На поезде до Парижа, тысячи тонов его смеха.

Табло шелестит, я поднимаю на него взгляд и при этом представляю себе другое время. Такой вариант развития событий, в котором Уиллем останавливается, пока выигрывает. В котором он не делает комментариев по поводу моего завтрака. В котором по прибытии в Лондон он просто прощается, а не зовет меня в Париж. Или такой, где он вообще не разговаривает со мной в Стратфорде-на-Эйвоне.

И в этот момент до меня доходит, что на мне все же осталось пятно. Влюблена ли я в него до сих пор, был ли он влюблен в меня вообще, в кого бы он ни был влюблен сейчас — Уиллем изменил мою жизнь. Он научил меня, что можно потеряться, а я сама научилась, как найтись.

Может быть, «случайности» все-таки неверное слово. Правильно будет назвать это чудом.

Хотя, может, это и не чудо. А просто жизнь. Когда ты ей открываешься. Когда вступаешь на незнакомую дорогу. Когда говоришь «да».

Неужели можно, пройдя такой путь, не сказать ему — тому, кто поймет это, как никто другой, что, дав мне тот флаер, спровоцировав меня сбежать с «Гамлета», он помог мне понять, что важно не быть или не быть, а как быть?

Неужели можно пройти такой путь и под конец струсить?

— Извините, — я обращаюсь к женщине в платье в горошек и в ковбойских сапогах. — В Амстердаме есть улица, название которой звучит как «ремень»?

— Сентюурбан, — отвечает она. — Трамвай номер двадцать пять. Остановка прямо у вокзала.

Я выбегаю на улицу, запрыгиваю в трамвай, спрашиваю у водителя, на какой остановке выйти, чтобы попасть на Сентюурбан, сто восемьдесят девять.

— У Сарпатипарка, — отвечает он. — Я покажу.

Через двадцать минут я выхожу возле этого парка. Во дворе находится маленькая площадка с большой песочницей, я сажусь под деревом — набраться смелости. Пара детей заканчивает строительство сложного замка из песка, он около метра в высоту, с башенками, турелями и рвами.

Я встаю и направляюсь к дому. Я даже не уверена, что он тут живет, разве что ощущение, что я на правильном пути, стало сильным, как никогда. Я вижу три звонка. Я нажимаю на нижнюю кнопку. Домофон пищит женским голосом.

— Здравствуйте, — говорю я. Но добавить ничего не успеваю, дверь открывается.

Я захожу в темный пахнущий плесенью коридор. Раскрывается дверь, сердце останавливается, но это не он. Какая-то пожилая женщина, у ног которой тявкает собачка.

— Уиллем? — спрашиваю я. Она показывает большим пальцем наверх и закрывает дверь.

По крутой лестнице я поднимаюсь на второй этаж. В доме еще две квартиры, так что он либо тут, либо выше. Я ненадолго останавливаюсь у двери, прислушиваясь к звукам за дверью. Там тихо, только еле слышно звучит музыка. Но сердце бьется быстро и сильно, пингуя, как радар: да, да, да.

Слегка дрожащей рукой я стучу, сначала едва слышно, как будто по пустому бревну. Потом сжимаю кулак покрепче и стучу снова. И слышу его шаги. Вспоминаю шрам на ноге. На левой или на правой? Шаги приближаются. Ритм моего сердца ускоряется, стуча вдвое быстрее его ног.

Распахивается дверь, это он.

Уиллем.

Он, высокий, отбрасывает на меня тень — как когда мы познакомились, как в тот единственный день. Его глаза, темные-претемные, в которых скрыто столько таинственного, лезут на лоб, челюсть отвисает. Он хватает ртом воздух, он явно в шоке.

Он стоит в дверном проеме и смотрит на меня как на привидение, хотя, наверное, я для него и есть призрак. Но если он понял что-то из Шекспира, то должен знать, что призраки всегда будут тебя преследовать.

Я смотрю в его лицо, на котором происходит столкновение вопросов и ответов. Я так много хочу ему сказать. С чего же начать?

— Привет, Уиллем, — говорю я. — Меня зовут Эллисон.

Он не отвечает. Еще с минуту он смотрит на меня, не двигаясь с места. А потом отходит в сторону, открывает дверь пошире, чтобы я могла пройти.

И я вхожу.