Всего один день

— Ты меня посылаешь обратно. Делай, конечно, как знаешь, но не проси меня еще и радоваться этому.

В свете пляшущих свечей я вижу, что на его лице, как быстро бегущие по небу облака, появляется сначала удивление, потом оно сменяется веселостью, потом разочарованием, нежностью — или, может, жалостью.

— Ты все равно завтра уезжать собиралась, какая разница? — говорит он, стряхивая со скатерти крошки.

Разница, Уиллем? Ночь — вот разница.

— Ну и пусть, — вот мой искрометный ответ.

— Ну и пусть? — переспрашивает Уиллем. Он проводит пальцем по ободку бокала, и он начинает тихонько гудеть, как сигнальный колокол. — Ты подумала о том, что будет?

Я только этим и занималась, хотя старалась не делать этого — не думать о том, что будет этой ночью.

Но я опять поняла его неправильно.

— Ты задумывалась о том, что было бы, если бы они нас поймали? — продолжает он.

Я чувствовала, что они хотели с ним сделать. Я телом ощущала их жажду крови.

— Я поэтому и бросила книгу. Они хотели причинить тебе боль, — говорю я. — Что ты им сказал, что так их разозлило?

— Они уже были злы, — Уиллем уходит от ответа. — Я лишь дал им новый повод. — По его словам и выражению лица становится ясно, что я не ошибалась. Что они действительно собирались его побить. Хотя бы тут я была права.

— А ты представляешь, если бы они нас поймали? Особенно тебя? — Уиллем говорит так тихо, что мне приходится податься вперед, чтобы расслышать. — Посмотри, что они сделали. — Он тянет руку к моей шее, но потом убирает ее.

Из-за адреналина, полученного во время бегства, а также последовавшей эйфории я ни разу не задумалась о том, что могли поймать меня. Может, потому, что это казалось мне просто невозможным. У нас на ногах были крылья; у них — свинцовые ботинки. Но теперь, в ресторане, когда Уиллем сидит передо мной с таким непривычно мрачным выражением лица, а на краю стола лежит окровавленная и скомканная бандана, я словно слышу топот приближающихся ботинок, слышу хруст костей.

— Но нас же не поймали, — я делаю еще глоток вина, чтобы смыть дрожь в голосе.

Уиллем тоже допивает вино и смотрит на пустой бокал.

— Я тебя сюда не для этого привез.

— А для чего? — Он ведь этого так и не сказал, не объяснил, почему предложил вместе поехать в Париж на день.

Уиллем трет глаза. Когда он убирает руки, я снова вижу другое лицо. Без каких либо масок.

— Не для того, чтобы все вышло из-под контроля.

— Ну, теперь уже как-то поздновато, — я пытаюсь едко острить, собрав в себе все, что осталось от Лулу. Но когда я произношу эти слова, их правдивость размазывает меня, как удар в живот. Мы, ну, или, по крайней мере, я, давно прошла тот рубеж, после которого нет возврата.

Я снова поворачиваюсь к нему. Он смотрит мне прямо в глаза. Снова включается ток.

— Наверное, да, — соглашается Уиллем.

Двенадцать

Может, Жак был прав, и время действительно жидкое. Потому что, пока мы едим, мои часы, лежащие на столе, искривляются и плывут, как на картине Сальвадора Дали[24]. И в какой-то момент между говядиной по-бургундски и крем-брюле Уиллем протягивает руку и, окинув меня долгим взглядом, снова надевает их на свое запястье. Я испытываю огромное облегчение. Не только из-за того, что меня не отсылают назад в Лондон, но и потому, что он снова берет на себя ответственность за время. Теперь я полностью в его руках.

Когда мы снова выходим на улицу, уже совсем поздно, и Париж за это время превратился в фотографию в тоне сепия. Искать отель или хостел уже поздно, да и денег не осталось. Я отдала свои наличные Уиллему, чтобы он мог расплатиться за ужин. Официант возражал, но не из-за того, что мы дали ему неопределенную сумму в разных валютах, а потому, что на чай вышло двадцать пять долларов.

— Слишком много, — протестовал он. По-моему, необоснованно.

Но теперь у меня нет денег. И ночевать негде. По идее, это мой самый страшный кошмар. Но мне плевать. Это так смешно — ты думаешь, что боишься чего-то, до тех пор, пока этого с тобой не произойдет.

Мы идем. На улицах тихо. Кажется, что тут только мы и дворники в ярко-зеленых комбинезонах и что их неоново-зеленые метлы сделаны из прутьев, собранных в волшебном лесу. Иногда мимо проезжают машины и такси, освещая нас фарами и обдавая водой из луж, появившихся после ливня, — сейчас от него осталась лишь мелкая морось.

Мы идем вдоль тихих каналов, потом по парку с озером, где сегодня сели в лодку. Проходим под надземной железной дорогой.

Через некоторое время мы оказываемся в небольшом китайском квартале. Все закрыто на ночь, но вывески светятся.

— Смотри, — говорю я Уиллему, показывая на одну из них. — Двойное счастье.

Он останавливается. Его лицо красиво даже в ярком свете неона.

— Двойное счастье, — он улыбается. А потом берет меня за руку.

У меня сердце готово выскочить из груди.

— Куда мы идем?

— Ты же так еще ничего из искусства не увидела.

— Сейчас же час ночи.

— Но мы в Париже!