«Всего лишь врач»

После работы играли в футбол. Роль судьи брал на себя Шура Маянц, высокий, широкоплечий, бритоголовый атлет, признанный на курсе поэт и красавец. Естественно, что его дальнейшая карьера была связана со спортивной медициной, на старших курсах он уже подрабатывал врачом, чуть ли не в футбольном «Динамо». Невероятного шарма был парень. ( Маянца тоже уже нет в живых). Его фирменной фразочкой победителя было притворно-заботливое : «Ну, как? Не стошнило? Хуже не стало?» В его устах все звучало серьезно, по-мужски.. «Не надо, ребята».

На нарах дулись в преферанс, все поголовно, и меня научили. «Пошли, Гоша, по ноль, ноль, ноль… за вист?». Влившись в компанию картежников, ближе познакомились друг с другом и стали приятелями. Женька Жаринов, Вадик Мосягин, Сашка Козлов… Все со временем стали профессорами, а ведь были обыкновенными раздолбаями. Вечерами сидели у костра, горланили «Дядю Зуя» под гитару и весь студенческий репертуар того времени: Кукин, Окуджава, Визбор, Клячкин… Высоцкого не пели – кощунство своими голосами… Остриженный, как уголовник, Сираздинов как-то затянул неизвестное : «Прорезала вышка… по небу лучом. Как же это вышло, что я не при чем? Как же нам надумать… компромисс? Через нашу дурость разошлись». Интересно, что через двадцать лет я оперировал автора этой песни.

Несколько раз видел Марину, она по-прежнему была постоянно окружена плотным кольцом своих согрупников, среди которых стал выделяться, как ее главный ухажер, ничем не примечательный на мой взгляд парень по фамилии Котляров. Они уже ходили в обнимку, не стеснялись выставлять свои отношения на показ и вскоре поженились, одними из первых на курсе…

За целый месяц только один раз удалось отпроситься и съездить на денек домой – помыться, привести себя в человеческий вид. К концу вся эта колхозная романтика так обрыдла, что мы не могли дождаться, когда вновь приступим к занятиям..

С осени началась фармакология. Лекции читал Вальдман – корифей и будущий академик, чьим именем будет назван институт фармакологии. К тому времени мы уже научились и привыкли «мотать» лекции, но лекции по «фарме» старались не пропустить ни одной. На этой кафедре со мной произошел конфуз – я влюбился в преподавательницу, которая вела у нас практические занятия. Не вспомню, как ее звали – стройная женщина лет тридцати пяти, очень приятное, тонкое, умное лицо, странная, преждевременная седина с каким-то голубым отливом, и голубые, грустящие глаза. Мне нравился ее бархатный, рассудительный голос, мне нравилось, как она одевается, как она ходит – во всем проступала трогательная женственность, дисциплинированно подчиненная избранной профессии. Вероятно, она догадывалась о моих чувствах. В моих глазах это было не трудно прочесть, когда наши взгляды пересекались.

– Опиаты, кроме наркотического действия, вызывают торможение перистальтики. Это их свойство используют в хирургии. В каких случаях? – обращалась она с вопросом ко всей группе, надеясь получить правильный ответ именно от меня, но я тоже понятия не имел, зачем вызывать обстипацию у хирургических больных. А она, укоризненно покачав головой, давая понять, что разочарована моей тупостью и поэтому не могу претендовать на ее особое отношение ко мне, добивала меня очевидностью ответа:

– Ну, что же вы… Конечно при операциях на прямой кишке, когда нужно задержать стул в послеоперационном периоде.

( А еще хирургом хочет быть…).

Однажды я пришел на занятия в новом, шикарном свитере, привезенным родителями из Германии, – черный, толстой вязки, с широкой оранжевой и белой полосой поперек груди. Войдя в класс и увидев меня в обновке, она притворно ахнула и ,замерев, прикрыла рукой глаза, как бы ослепленная моим внешним видом. На ком-нибудь другом этот свитер остался бы ею незамеченным, я был уверен в этом – только по отношению ко мне она позволяла себя легкую фривольность, такие знаки внимания. Я был настолько покорен ею, что, сдав экзамен и расставшись с кафедрой, через несколько дней остановил ее в коридоре главного корпуса и, набравшись смелости, протянул листок со своими стихами, посвященными ей. Помню только одну строчку оттуда «…где в Ваших глазах голубые форели тонут». Стоя у окна, она прочла их при мне, и я понимал, что совершаю громадную ошибку, которую уже не исправить. Она подняла глаза и посмотрела на меня так жалобно, так растерянно.. и было непонятно, кого она сейчас жалеет больше: меня или себя. Наверное, никто раньше ей не писал стихов…Она ничего не сказала мне, я тоже молчал; мимо проходили студенты, мои однокурсники, которые, наверное, думали, что я пришел к ней на отработку. Конечно, я поставил не только себя, но и ее в идиотское положение. Дотронувшись до моего плеча, она так же нежно шепнула «Спасибо» и ушла, унося с собой листок.