Всего лишь скрипач

Жозефина смущенно посмотрела на Наоми, которая тут же приняла решение; она поклонилась графу и вместе с Жозефиной зашла в мастерскую бочара. Это было большое помещение с каменным сводом; там стояли большие и маленькие бочки, и среди них, как королева среди подданных — знаменитая бочка, в которую помещаются тысяча четыре ведра. По приставной лестнице каждый мог взобраться на самый верх; отверстие в бочке было такой величины, что даже толстяк свободно пролез бы через него внутрь, а там было так просторно, что несколько человек могли, взявшись за руки, водить хоровод[49].

— Мы почистили ее, — сказал бочар. — А господин смотритель винного погреба написал сверху чудесное стихотворение.

Граф прочитал:

Когда второй я разменяла век,
По мне скакали сотни человек.
Но мерзнуть стала в погребе моем.
Что ж, это тоже мы переживем.

— Да, — сказал бочар, — тысячи прыгали на этой бочке, а теперь они лежат, забытые, в своих могилах; бочка же по-прежнему крепкая и чистая, она еще увидит, как дети наших внуков станут прадедами и прабабками. Вот так-то! Но не угодно ли вам будет спуститься внутрь, чтоб уж посмотреть все как есть?

Наоми спрыгнула с лестницы в бочку, граф последовал за ней, поглядев на нее подозрительно: очень уж женственными показались ему ее движения. Жозефина только просунула голову в отверстие — бочка показалась ей величиной с целый зал. Наоми танцевала вокруг графа, «а мысли ее были далеко», как поется в песне.

Вскоре они с Жозефиной снова уселись в свой легкий экипаж и укатили.

Граф спросил бочара, знает ли он, кто эта парочка. Тот покачал головой.

— Это наездники из Пратера, — сказал один из подмастерьев. — Фройляйн Жозефина и маленький жокей. Она хорошо знает свое дело, а он, похоже, для этого не очень годится.

Легкая двуколка катила по дороге, шедшей по склону горы, вдоль Дуная.

— Я должна и хочу уехать, — твердила Наоми. — Жозефина, у тебя же есть родственник в Мюнхене. Дай мне письмо к нему, у меня еще осталось несколько ценных вещиц, первую неделю голодать мне не придется, а мало ли что может произойти за неделю!

О любви написаны целые фолианты, воспеты все ее стороны, все нюансы, но лишь немногие описывали ненависть — а между тем это чувство столь же богато, столь же сильно, как и любовь. Это дьявольское сладострастие, но не любовное, а выказывающееся в желании испепелить того, кто растоптал наши лучшие чувства, нашу чистейшую страсть. Никто не чужд ненависти! Это инфузория, живущая в крови человека.

Наоми была оскорблена, и, как в балете Филиппо Тальони сильфида при первом же чувственном объятии теряет крылья души и умирает, у гордой девушки грубое обращение мгновенно убило любовь: так кубок Тантала, стоит пролить из него хоть каплю, тут же становится пуст до дна.

«Я считала себя выше всех, — думала Наоми, — а сама опустилась до цыганского сына, чье благородство проявляется лишь в ошибке природы, наградившей его аристократической внешностью. Теперь мне так же противно на него смотреть, как на змеиную кожу».

— Ты больше похожа на мужчину, чем на женщину, — сказала Жозефина.

— И потому я думаю, что сумею пробить себе дорогу в жизни. Владислав считает, что я, как все другие женщины, похожу три-четыре дня обиженная, а потом все забуду и прошу. Как бы не так! У нас в Дании есть пословица, она сбывается и в других странах: беда не приходит одна. Сегодня я встретила своего отца — это с ним мы беседовали в монастыре. А вдруг он узнал меня? Я всегда презирала блудного сына, не за то, что он ел со свиньями, а за то, что вернулся. Наверное, знал заранее, что его отец — слабый человек.

Принять милость, благодеяние — это все равно что взять деньги и за это терпеть измывательства. Видел ли когда-нибудь свет благодетеля, который бы не ранил и не унижал того, кто принял его благодеяния? Лучше погибнуть! Я хочу бежать. Владислав теперь значит для меня не больше чем кучер из дилижанса, в котором я проехала небольшое расстояние; моя слабость к нему была нелепым сном, привидевшимся мне в пути.

Как сказал могильщик в Иозефсдорфе, венская полиция знает все о каждом иностранце, и потому он имел возможность в тот же день отправить графу забытый им дневник. По той же причине граф к вечеру узнал, что в труппе наездников, выступавшей в Пратере, был его молодой земляк по имени Кристиан, юноша хрупкого, почти женского сложения, получивший за это прозвище «маленький жокей», но о том, что он был женщиной, никому не было известно. Граф решил сегодня же вечером пойти на представление.