Всего четверть века

Всё-таки этот бывший Аргентинец Дима был из нас человек самый загадочный, хотя во внешней его, всем открытой жизни ничего особо примечательного или интригующего не происходило, разве что черноморская любовь с обеспеченной Надей. Ну да это что за событие! Однако протекала в нём и другая жизнь, внутренняя, в результате которой он, утёнок, в лебедя превратился, а не Вера, для всех нас неожиданно. Мы ведь как писателя представляли? Необычным. И в мыслях, и в поступках. Если мысли, так о России, по крайней мере, что как бойкая, необгонимая тройка несётся; если любовь, так уж Натали Гончарова, а не Надя-толстуха… Так нас в школе учили, и Вера хоть отчасти нашим требованиям соответствовала, а Аргентинец меньше всего. Не видели мы подводной части айсберга, невидимой Димкиной внутренней жизни.

Да видел ли он и сам её? Подозреваю, что и для него была она если не за семью печатями, как для нас, так за тремя наверняка. Когда у Димки уже несколько книжек вышло, я спросил однажды по-обывательски, как у всех пишущих спрашивают:

— Ты когда себя писателем почувствовал? С детства?

Он пожал плечами:

— Во всяком случае, не с детства.

— Значит, когда от аспирантуры отказался?

Тут пояснить нужно. Учился Димка хорошо, и в аспирантуру его прочили. Но многие сомневались, что возьмут, всё-таки он вроде из-за рубежа, а это считалось аргументом серьёзным. Поэтому, когда Димка сказал, что сам предпочёл сельскую школу, не все ему поверили. И только много лет спустя, когда я на одном юбилейном собрании в «альма матер» присутствовал, а Димка скучал в президиуме, подтвердилось, что Аргентинец не соврал. Выступил наш бывший декан и вспомнил этот случай как пример творческого призвания и воли художника…

— Значит, когда от аспирантуры отказался?

— Представь, и не тогда. Просто подумал, зачем мне эти шахты? Лучше деревенским воздухом подышу.

Дело в том, что декан писал большую монографию о южной угольной промышленности и подбирал ребят на эту тему. Димке он, кажется, период с 1895 по 1914 год предложил. Скучновато, конечно, но с другой стороны, аспирантура для многих мечтой была и недостижимой целью, а он взял и отказался! И ради чего? Сельской школы… Ну, если бы ещё, как Вера, манией одержимый был, тогда понятно. А то ведь и не думал о литературе, а уехал. И в престиже потерял, и в окладе будущем, и даже учитель из него хороший не вышел, а поступил в итоге правильно. Значит, подсознательно почувствовал, что так нужно, а не иначе, и пошёл своим путём по внутреннему зову, а не тщеславием обуреваемый.

Но в описываемое время было ему ещё шагать и шагать. И наш путник, поутративший на ухабах заграничный лоск, смотрелся обыкновенным, не очень удачливым парнем, у которого с аспирантурой то ли не сладилось, то ли промашка вышла, к учительству призвания не оказалось, и новой подходящей работы не находится… И вообще, на многое ли он рассчитывать может?

Таково общественное мнение было. Я лично к Аргентинцу теплее относился и внимательнее. Даже любовь его с Надей воспринимал серьёзно и видел в ней моменты необычные. Взять тот же денежный вопрос, таким барьером между ними вставший. Ну что тут такого, если она из папиных денег лишнюю сотню — в старом-то исчислении! — сверх его трат положила! Ведь и сам дураком себя называл впоследствии и укорял за гордость и ложное самолюбие. А поступал, наверно, правильно. Срабатывал в нём мудрый инстинкт самосохранения, самообороны от тех денег, что, как утверждают, не пахнут.

И плохо, между прочим, что не пахнут! Лучше бы пахли, и у каждой бумажки свой запах был. Одна, скажем, потом трудовым, а другая наживой, разложением. Может, мы бы к ним иначе относились… Но это я уже размечтался. Никто для нас таких денег не сделает. Будет стучать машинка, как и сто лет назад, бумажки хрустящие одинаково выбрасывая и чистым и нечистым, и никому они настроения запахом не испортят. Однако не заблуждаемся ли мы в уверенности своей, что сто бумажек всегда лучше, чем одна?.. Впрочем, я далеко зашёл. Нельзя же в самом деле под сомнение ставить то, что все за благо признают?

Так вот, об Аргентинце и всей скрытой мудрости его. И мудрость, и зов, и инстинкты были, а вот житейского, так сказать, повседневного ума не хватало. Кое в чём он даже прямым дураком выглядел, особенно в личных делах. И это в глаза бросалось, а он обижался на тех, кто слабости его замечал, и, может быть, именно поэтому мне доверял больше, чем остальным, с того дня в Сочи, когда я их с Надей на рынке встретил, и Аргентинец застыдился напрасно, а потом, заметив моё понимание, обрадовался.

Потому, наверно, он со мной с первым сокровенным поделился. Случилось это, когда Олег, допив вино, обнаружил, что бутылка пуста, и направился к столу, да там и застрял, а Димка, как бы продолжая начатый с ним разговор, обратился ко мне:

— Об этом обо всём я и написал.