Всегда возвращаются птицы

Ниночка отцепилась от бессознательного детства и неожиданно перепрыгнула через несколько ступеней в зрелую рассудочность. Редкий человек может признаться себе в собственных недостатках – Ниночка призналась. Она сумела выковырнуть и выкинуть из взбалмошного характера неутолимое самолюбие. Не утолилось? Прощай. Вслед за тем были выброшены капризы и лень. Заносчивость выжималась труднее, мелкими частями. Не все сразу, cherie amie, не все сразу… Образовавшиеся пустоты активно заполнялись учебой, потомственной женственностью и любовью. Ниночка остро ощутила вторжение в жизнь приставки «не» и разумно решила не бороться с ней, а взять в союзницы. Однажды она выйдет из тени. Андрей другими глазами посмотрит на Галатею, вылепленную заново не его руками, но ради него, и поймет, что жить ему без нее НЕльзя.

…В парадной здания, облицованного гранитом, перед журнальным столиком сидел старик в синем форменном костюме и вязал носок.

– Вы к кому? – спросил он строго и записал фамилии в тетрадь.

– Началось, – затосковала Ксюша, – охранники, швейцары…

– Ниночка называет его консьержем, – непонятно усмехнулся Андрей. – Дом непростой, тут живут высшие государственные служащие.

Был уже здесь, подумала Иза. Наверное, дружба Ниночки с отличником подпитывает родительскую надежду, что дочь наконец доползет до диплома… Поймав себя на ядовитой «Ларисиной» мысли, устыдилась. Ей-то что до того, в чьи дома вхож и не вхож Гусев.

Вознеслись в лифте к квартире. Андрей вручил Ниночке общий подарок – букет роз и торт в нарядной коробке. Заказывали вместе, и получилось чудесно: взбитые с цукатами сливки, именное поздравление в окружении двадцать одной свечи. Высокий «колонный» торт смотрелся как макет Курского вокзала или Дворца съездов.

Хрупкая Ниночка смахивала на хорошенького пастушка. Ей шла бесформенная хламида грубой вязки с короткими рукавами. По плечам и груди живописно рассыпалось ожерелье из необработанных поделочных камней. Вскрикнув с преувеличенным восторгом, виновница торжества передала коробку выглянувшему в прихожую чернявому парню.

– Добрый день, я – Тенгиз, – подмигнул он. – Прошу любить и жаловать.

В речи его не было кавказского акцента. Московский грузин, судя по повадкам. Черносливовые глаза масляно блестели предвкушением предстоящего веселья, губы складывались пухло и сладко: изюм-м…

Вернулся Тенгиз не один. Снисходительная улыбка второго выдавала в нем человека, которому все в жизни дается легко. Тряхнув крупными волнами каштановых волос, он представился:

– Владислав.

– Ребята из театрального, – отрекомендовала Ниночка и шепнула Изе: – Владик – копия Владимира Коренева, правда?

Лицо Владислава, с томными бархатными глазами и четко очерченным чувственным ртом действительно напоминало портрет красавца-киноактера.

Тонкие ноздри Ниночкиного носика зашевелились.

– Не могу понять, Иза, что за духи? Неужели «Мицуко»? Где купила?

– У спекулянтки, – смутилась Иза.

– Аромат тот, хотя вряд ли фирма… – протянула Ниночка с сомнением. – Ленинградцы шикарно научились налево химичить… Нет, точно «Мицуко». Я хорошо знаю эти духи, они мамины любимые. Маме их из Парижа привозят, а тебе просто жутко повезло. Но они женские, не для девушек.

– А я люблю духи «Красная Москва», – заявила Ксюша.

– «Красная Москва» – неплохо, – рассеянно согласилась Ниночка. – Ваниль, жасмин, роза, еще что-то… На мой взгляд, громковато.

– Избыток пряностей, – вставила свои пять копеек Лариса. Ей тоже хотелось блеснуть парфюмерным знанием.

Ниночка спохватилась:

– Проходите, проходите в мою комнату!

Изу потрясли масштабы квартиры. «Сталинкой» назвала ее Лариса: дом строился для партийной элиты в сталинское время. Три огромные спальни, два кабинета, гостиная, не считая передней, кухни, ванной! На такой площади вполне мог бы разместиться сельский клуб с кинозалом. В приоткрытых дверях виднелась живопись в багетных рамах, мебельные гарнитуры украшали обстановку в продуманной цветовой гамме. В одном из кабинетов покоилась под стеклом коллекция каменных чаш. Музейное впечатление получили от квартиры девчонки.

Ниночкина комната, последняя по коридору, была попроще, но и она казалась картинкой из иностранного журнала. Ковер в ней висел не над диваном, как принято, а лежал на блестящем паркете – простертый в прыжке зверь с расправленными по рыжему полю коричневыми полосами. Солнечные оранжевые шторы кидали летние блики на черный лак рояля. Перед трельяжем на комоде валялись какие-то флакончики и щеточка-ершик с еще влажной тушью. Ниночка закрутила ее в цилиндрик.

– Американская? – поинтересовалась Лариса небрежно.

– Да, эту мама из Нью-Йорка привезла, а так я обычно югославскую в «Березке» беру.

– Тебя пускают в «Березку»? – не поверила Лариса.

– Маме выдают чеки Внешторга, – пожала плечиком Ниночка и отлучилась в кухню.

– А в нашем городе «Ленинградская» продается, – сдавленно пробормотала Лариса вслед. – И то редко…