Всегда начеку

Кундер слушал и думал; вот он тоже любит и свой хутор Саулепа, и тыстамааскую землю. А разве он меньше любит Эстонию, чем Рооне? Не люби он Эстонию, не думай о том, как живется эстонцам, разве пошел бы он в милицию? Чем плоха его профессия пекаря? Впрочем, и Рооне тоже пошел. А ведь мог продолжать учиться, был бы военным. Значит, оба они одинаковы. Так почему же не нравится ему то, что говорит Рооне? Ведь правильно — патриот тот, кто любит свою родину.

Так думал Кундер, прислушиваясь к разговору. И вдруг Рооне повернулся к нему и с мягкой улыбкой спросил:

— Верно ведь говорю, секретарь?

Вопрос застал Кундера врасплох. Лицо его налилось краской, он вскочил с места и почувствовал, какими тяжелыми, неповоротливыми стали его ноги — они словно приросли к земле. Он забыл все, о чем думал, осталось лишь чувство неприязни к Рооне.

— Нет, не верно, товарищ политрук.

Рооне улыбнулся еще мягче:

— А почему, секретарь? Давайте вместе разберемся.

Кундер почувствовал, как у него запылали уши. В голове было пусто. А он только смог упрямо повторить:

— Не верно. Не верно.

Рооне все еще улыбался.

— Ну что же, поспорим в другой раз, секретарь. Соберетесь с мыслями, тогда и поспорим.

И снова Якоб заметил, что в глазах Рооне промелькнула та самая презрительная усмешка, что подметил он тогда на плацу. И снова послышалось ему: «И серый же ты парень, Кундер».

Ну что ж, подумал Кундер, это верно, серый он, темный. Ничего. Не смог ответить Рооне сегодня, ответит завтра, послезавтра. Ведь он же читает, учится, вон полевая сумка полна книжек.

Однако вернуться к разговору о тех, чьи имена записаны на мраморных досках, не удалось, хотя Кундер уже знал, что сказать Рооне. Он как-то задал себе вопрос: а хотелось бы ему увидеть свое имя на какой-нибудь из тех досок? Сначала Якоб рассмеялся: ловко это получается — погибнуть, а потом посмотреть на доску. Потом подумалось, что в гимназии он не учился (с каких это денег отец мог платить за учение?), значит, на доску он все равно бы не попал. Он уже ясно и четко понимал: Эстония-то одна, а вот люди в ней живут разные. И в Вирумаа, и в Тыстамаа. И главное их различие не в том, что один вирумаасец, а другой человек из Тыстамаа. Нет, различие в том, что один сидит в кафе и швыряет деньги, а другой из сил выбивается в пекарне, обогащая хозяина.

Дважды пытался Якоб завести разговор о книге, но в первый раз Рооне озабоченно посмотрел на часы и куда-то заторопился, а во второй раз ласково похлопал Кундера по плечу и сказал:

— Ну, о чем тут разговаривать, секретарь? Все мы патриоты, все служим родине. Не до разговоров сейчас.

И впрямь было не до разговоров. В городе по ночам раздавались выстрелы — бывшие кайтселийтчики и исамаалийтовцы [7]стреляли из-за угла в советских активистов. Ночные дежурства были очень напряженные, тяжелые. Не всегда удавалось отоспаться и днем. То по службе, то по комсомольской линии дел хватало у всех. И надо было учиться. Да, зима 1940/41 года была нелегкой.

В апреле пришла из Таллина телефонограмма. Кундера вызывали в отдел кадров. Здесь ему объявили, что он переводится в шестое отделение столичной милиции. Таллину нужны хорошие работники. Это было лестно: служить в большом городе, конечно, не то, что в провинциальном Хаапсалу. А с другой стороны, жалко было расставаться с ребятами.

Но как бы там ни было, приказ есть приказ. Прощаясь с товарищами, Кундер зашел и к Рооне. Пожимая ему руку, Якоб подумал, что симпатии к политруку у него так и не появилось. И дело тут все-таки не только в презрительных взглядах Рооне. Все не так просто. Зайти сказать об этом Соэсоо? А что, собственно, сказать? Нечего. И, может быть, ничего и нет.

В Таллине работы стало еще больше. Новое место, никого не знаешь, надо знакомиться и с участком, и с людьми. Лишь изредка удавалось забежать к сестрам Мелани и Юханне — они перебрались в Таллин и работали на фабрике — выпить чашечку кофе, вспомнить о доме. А когда началась война и милицию перевели на казарменное положение, и вовсе не стало ни одной свободной минуты — не стоишь на посту, так патрулируешь по городу. Правда, в первые недели войны на улицах Таллина не ощущалось. Так же, как и раньше, было полно народу, разве что военных стало побольше. По-прежнему на шпиле ратуши, широко расставив ноги, со знаменем в руках и мечом на поясе стоял усатый Вана Тоомас, вечный страж города. От серых камней Длинного Германа, увенчанного красным флагом, веяло покоем. По аллеям зеленого Кадриорга матери медленно катили детские коляски, а бронзовая Русалка, широко раскинув крылья, словно стремилась сорваться с пьедестала и улететь в бескрайние серо-зеленые воды, простирающиеся у ее подножия. Все было таким же, как месяц, как год назад. Но Кундер знал, что спокойствие это достается недешево.