Всегда говори «всегда»

– Оль, а ты меня из тюрьмы-то… того… а? Ждать-то будешь? Или все – прости-прощай, вот и вся любовь? Зачем тебе муж… с уголовным прошлым?

Жена глянула на него дико, круглыми глазами:

– Ты что? С ума сошел?

– Да ни фига я не сошел! Кому я нужен? Кто за меня горой стоять будет? Никто!

– Я буду.

– Да что толку-то?

– Как что толку?! – не поняла она. – Я… я так тебя люблю! Я для тебя все, что хочешь!.. Ну, все, что хочешь…

Стас опустил плечи, отвернулся:

– Да ничего я не хочу. Вкалывал всю жизнь, думал, будем жить как люди, детей в заграничный курорт повезем, на море. Думал, дом построим, цветов насадим… Помнишь, ты хотела, чтобы цветы были? Теперь-то уж ни дома, ни цветов, ничего… Подвел я тебя, маленькая… Прости.

Он обнял жену, притянул к себе.

Подвел? Что он такое говорит? Господи! Его избили, отняли дело, которое он с нуля, на голом месте поднимал, ночами не спал! Его могут посадить в тюрьму, а он… Он думает о ней, прощения просит, что подвел, что цветов теперь не будет! Это она, она его подвела! Должна была защитить, придумать что-то, грудью на амбразуру кинуться! А вместо этого – сидит, рыдает и ничего, ничегошеньки не может сделать. Или… Или все-таки может?

Ольга покрепче прижалась к мужу:

– Стас, а если… А если… я?

– Что… ты?

– Если я скажу, что это я во всем виновата? Ну, что ты ничего не знал, все бумаги, все дела у меня, я же бухгалтер! Все на мне – и налоги, и кассовые аппараты, и зарплата… черным налом… Меня, может, пожалеют, а? Как ты думаешь? Много, наверное, не дадут?..

Стас прижал ее к себе, поцеловал – жарко, порывисто.

– Да тебе больше двух лет никак не дадут! Да по-хорошему тебя вообще сразу отпустят, у тебя же детей двое, и даже если по-плохому, все равно больше двух лет не дадут, это точно. А там амнистия, все дела, и ты дома…

Ну, слава богу! Ольга боялась, что Стас станет возражать, говорить, что она не должна, не может, что надо найти другой какой-то выход. Боялась, что придется его убеждать: так – лучше всего. Боялась, что если он станет уж очень сильно возражать, она может смалодушничать и передумать. Она же трусиха. Все знают. Но Стас не возражал.

– Если ты все на себя возьмешь, мы выкрутимся, маленькая. Я-то надолго сяду, а ты – нет. Ты же мать, и работник отличный, и трудовая у тебя в порядке, и характеристика с места работы! И потом, ты же не капиталист проклятый, вроде меня, а женщина слабая…

– Я слабая, – кивнула Ольга. Ей сделалось тоскливо и очень страшно. Она готова была все взять на себя, понимала, что так – лучше, но как же страшно-то, господи! Была бы она сильной – не боялась бы…

– Если я сяду, ты ж пропадешь без меня, маленькая, – Стас все говорил, говорил. – Детям есть-пить надо? Надо. Родителям на лекарства надо? Надо. И дело заново начинать придется, хоть с Колькой Васиным, хоть без Кольки. Ты же не начнешь.

Она прижалась к нему, зажмурилась, вдруг остро осознала, что скоро останется одна, что, может быть, долго еще не будет сидеть вот так вот, прижавшись к теплому Стасову боку, и не почувствует больше ни тепла, ни защиты…

– Мне страшно, Стася. Вдруг меня надолго посадят?

Он погладил ее по голове, прижал крепче:

– Не бойся, маленькая. Мы или вдвоем выплывем, или вдвоем потонем. По-другому никак не получается.

Да она и сама знает: не получается по-другому. Но все равно страшно.

– Это трудно очень, я ж все понимаю. – Стас замолчал, посмотрел на нее внимательно, сузив глаза: – Может, ты так?.. В горячке? Для красного словца – все, мол, для тебя сделаю, а теперь того… не хочешь… так ты только скажи, я все пойму, я сам на нары пойду, хоть на пять лет, хоть на десять, чтоб у тебя с детьми все в порядке было!

Нет! Этого она не допустит. Все, что угодно, – лишь бы защитить, лишь бы не дать в обиду – Стаса, детей…

– Нет. Я не в горячке… Мне страшно, Стас! Очень. А Григорий Матвеевич как?.. А знакомые наши?.. Они все будут знать, что я… в тюрьме? Что меня… посадили?

Сказала и тут же о своих словах пожалела. Нельзя, чтобы Стас чувствовал себя виноватым. А то он, дурачок, решит играть в благородство, мол, я тебя в это втравил, мне и отвечать. Начнет каяться: зачем, мол, собственное дело затеял, работал бы на заводе – и не было бы сейчас никаких проблем.

Но ведь Стас так любит эти свои машины, что жить без них не может, так гордится своей мастерской… Без нее, мастерской этой, он был бы совсем другим, и жизнь у них была бы другой. Нет, все правильно. Без мужа Ольга пропадет, и Мишка, и Машка… Если Стаса посадят – жизнь рухнет. А Ольга… Ничего с ней не сделается. Много не дадут, а там – амнистия, Стас сам сказал.

Потом они лежали, обнявшись, и Стас укачивал Ольгу, как маленькую, и шептал в ухо:

– Вот кончится все, и… отдыхать поедем. На море. Куда ты там хотела, в Турцию или Грецию…

– В Грецию. Там красиво. Я целый фильм видела.

– Значит, в Грецию. Возьмем ребят и поедем.

– Там хорошо, в Греции. Тепло. Море.

– Олифа растет.

– Оливки, дурачок! Оливковые рощи.

– Ну, хрен с ними, пусть оливки. Нам бы только сейчас… устоять.