Все в саду

Маленькие садики, маленькие домики, а изменения повлекли огромные. Возникла миниатюрная частность в царстве коллективной общности. Непостижимо, как на этих неплодородных клочках люди, еще помнящие, что такое десятина (а новые участки, округляя, были не больше десятой части той десятины), умудрялись обустраивать целые миры: летние кухни, гамаки, беседки, качели, колодцы и проч. Разветвлённая система своехозяйского жития-бытия, небогатой, но достойной жизни.

Кто-то хватился: надо бы запретить строительство чего-то большего, чем сторожевые домики четыре на четыре и амбарушки для хранения ведер и грабель, но было уж поздно. Домики стали обрастать пристройками и верандами, обращаясь в полноценные дома. Своеобразная компенсация пресловутой тесноты городских жилищ. Где-то там, в далеких высоких кабинетах, желали бы, чтоб рабочие и служащие сажали исключительно целомудренный картофель, но уже заплодоносили повсюду чувственные яблоневые сады. Шумят пузатые шмели, одуревшие от всеобщего цветения. Зависают тут и там как бы в недоумении фиолетовые стрекозы. Деятельные круглозадые пауки восседают посреди раскидистых паутин, инкрустированных росой. Капустницы и плодожорки вершат свой суетливый танец. Мясистая сорока качает хвостом, словно кивает: да, да. Теперь, стало быть, пошло дело.

Пало горчичное зерно в среднеподзолистую землю. И проросло.

Дача. В этом простом существительном воплотилась какая-то заповедная экзореальность, пусть условная и всего только с марта по октябрь, но все-таки, все-таки.

Время вздрогнуло раз, время вздрогнуло два, время вздрогнуло три.

Пришла сытость. “Шесть соток” давно превратились в символ житейской убогости, рудимент советского прошлого, предмет снисходительного “хи-хи”. Некоторые участки безнадежно заросли и напоминают заброшенные, годами не навещаемые могилы с оседающими домами-надгробиями. На иных зеленеют газоны и возвышаются кирпичные терема, огороженные высокими заборами, но общий дух энтропии, увы, почил на местах сих.

“Пролетарские” гнезда опустели, как дворянские некогда. Впрочем, любое гнездо рано или поздно пустеет и рассыпается. Так и по садам яблоневым, что по твоим вишневым, застучат топоры, и все-таки, все-таки. Когда-нибудь весной с первоцветом явятся вагонка и черепица. Полетят со стен ветхие обои и первичный эпителий газеты “Правда” за пятьдесят пятый год, а дальше – седая доска, считай, кость голая. Будет всё заново. Пронзительный запах плачущей сосновой плоти и саморезы, с писком врезающиеся в смолистую мякоть. Полувековые яблони еще зацветут и дадут свои кислые плоды, а значит, надо приготовить загодя много сахара, банки и два эмалированных таза. Будем варить варенье – тоже очень простое и хорошее существительное. Дача, дом, велосипед, яблоня, варенье. Приехали. Это уже глагол, хотя и есть некоторые сомнения на сей счет.

Воскресная прогулка Максим Д. Шраер

Три крысы в костюмах и шапках из плюша…

Самуил Маршак

В авторском переводе с английского

Пока последняя суббота февраля погружалась в сумерки, Дэнни Кантор переплывал широкое море предместий. Он приближался к тихому колониальному городку, где уже почти пять лет жила Эстер, работая над диссертацией по советской истории в одном из старейших университетов страны и при этом делая вид, что ей не приходится иметь дело с идиотами и негодяями, какими полнится окружающий мир. А Дэнни? А Дэнни предпочитал думать, что за исключением гениев, вскакивающих среди ночи, чтобы записать формулу на полях пророческого сна, – аспиранты просто выпрашивают у жизни отсрочку, откладывают болезненное падение в реальную жизнь. Сам он бросил докторантуру после сдачи диссертационных экзаменов. С тех пор прошло семь лет, и он ни разу не пожалел, что не стал профессором.