Все в саду

К лягушкам я относилась дружески, а в тритонов была влюблена. И дед решился на подвиг: залез в заросший тиной пруд по пояс и голыми руками выловил мне целых двух тритонов. Черного и изумрудного. Мы поместили их в мою первую детскую ванночку, выставленную в сад в качестве накопителя дождевой воды. Дед выпилил тритонам два деревянных кругляшка, чтоб они там отдыхали, как крокодилы на берегу. На самом деле это были инопланетные рептилоиды. Они отвергали нежности, но я думала, что они любят меня по-своему, слушая мои рассказы об археологических раскопках “допотопной”, как ее называли в доме, жизни до революции и о том, как после потопа все поубивали друг друга, видимо, разбудив чертей Нижнего Мира. Мне больше некому было об этом рассказать, потому что у бабушки погиб сын и она не могла говорить о войне, мама считала, что из темного прошлого мы движемся к светлому будущему, и моих раскопок не одобряла. Когда ее раздражало, что я чего-то не знаю, она говорила: “Ты прямо как из прошлого века”, что не мешало ей приучать меня к классической литературе того самого века. Меня слушали только тритоны, и однажды утром, побежав к ванночке, я обнаружила, что она пуста. Тритоны сбежали в неизвестном направлении, и я была безутешна. Мне пытались заменить их рыбками и хомячками, но моя любовь к животным на этом закончилась окончательно и бесповоротно.

Рай рухнул в одночасье, когда умерла бабушка. Дед ушел в круглогодичный запой, мама – в превратности любви. Дачу они разрезали пополам, как тот студент лягушку, воздвигнув посередине стену, засыпанную внутри шлаком из нижнего мира – для звукоизоляции. Деду осталась сторона с террасой, на которой мы уже никогда больше не выпьем чаю с клубничным вареньем, нам с мамой – сторона с керосинками и крыльцом. Места было достаточно, но дом перестал быть домом. Куда ни глянешь – натыкаешься на стену. Стены, которые возводили вместе с домом, радовали глаз – бревна, проложенные паклей, в теплых комнатах, вагонка – во внутренних перегородках и на потолке, а тут – глухой щит, подразумевавший и меч. Двое моих единственных близких больше не разговаривали. Дед, который неустанно окучивал и удобрял фруктовые деревья, сажал клубнику, косил траву и подвязывал пионы, на всё махнул рукой. Я проводила время с собраниями сочинений: Толстого, Чехова, Диккенса, эмигрировав из жизни меж двух огней. От дружной семьи остались два обломка, внезапно ставших друг другу чужими, и никому не нужная я.

Сад продолжал цвести, и можно было наблюдать, какие цветы наиболее устойчивы к невзгодам, какие сдаются вторыми, третьими. Золотые шары высились на заднем участке, хоть и поросли сорняками по пояс. Флоксы тоже выстреливали своими разно-цветными огоньками, яблоки созревали как прежде, но стали невкусными, а черноплодной рябине ничего не делалось – плодоносила теми же вяжущими ягодами, на то и гибрид, метисы жизнеспособнее. Меня посылали ее собирать, мама варила из нее варенье, вместе с яблоками, получалось так себе, но другого не было. Это сейчас варенье редко увидишь на столе, а оно было основой советской жизни.

Мои отношения с дедом оставались такими же теплыми, и я бегала на его половину, когда мама спала или ездила в Зеленоград за покупками. В основном за туфлями – обувь была дефицитом везде, кроме Зеленограда, а тут были импортные, лаковые, с пряжками, на каблуках – передовой город рос на глазах! Дед всегда радовался мне, но я чувствовала, что спирт, этот странный джинн, дух (Spiritus и означает “дух”), завладел им, отрезав путь к светлому будущему, оставив собственной его душе доступ только в прошлое, где я была ангелом, а бабушка – хозяйкой рая. Да и я, собственно, уйдя в литературную классику, ушла в прошлое – “допотопное”, которое мне всегда так нравилось. Только мама стремилась к будущему, чтоб учредить новый рай, раз этот в одночасье раскололся и зарос бурьяном. Мальчик Ванечка тоже исчез, поскольку наши мамы поссорились. И анемоны не встречали нас по приезде, их вытеснила крапива, которую мы с дедом прежде выпалывали в холщовых перчатках.

Дед, усаживая меня за некогда общий наш обеденный стол, выкладывал сыр и колбасу – прежде в доме готовили, а теперь зачем – и рассказывал о прошлом. Что заболела бабушка еще в Китае и прожила тринадцать лет с одиннадцатью операциями только потому, что надеялась на жизнь с чистого листа, мою жизнь, для которой надо было создать новое пространство. Его же не создашь абстрактно, ни для кого! Мне казалось, что дед хочет сказать, что они, видевшие прошлое, уже как бы навсегда испорчены и непригодны для рая. Что очень важно не знать.