Все твои совершенства

Как будто я могла чувствовать его вину, где бы он ни был в ту секунду. Я знаю, что так не бывает: не может связь между двумя людьми быть настолько тесной, чтобы они чувствовали друг друга даже на расстоянии. Скорее это неприятие, которое медленно нарастало, пока наконец не заняло центральное место в моей совести.

Между нами все очень плохо. Мы почти не общаемся. Мы не проявляем друг к другу нежности. И все же ходим по комнатам нашего общего дома и притворяемся, что мы все еще муж и жена. Но после той пьяной ночи Грэм, похоже, перестал жертвовать собой. Прощальные поцелуи становились все более редкими. Приветственные поцелуи полностью прекратились.

В нашем браке он наконец-то опустился до моего уровня.

Либо ему есть за что чувствовать себя виноватым, либо он наконец перестал бороться за выживание брака.

Но разве не этого я хотела? Чтобы он перестал так упорно бороться за то, что принесет ему только больше страданий?

Я нечасто пью, но держу в доме вино на крайний случай. Сейчас, кажется, как раз крайний случай. Первый бокал я выпиваю на кухне, глядя на часы.

Второй выпиваю на диване, наблюдая за подъездной дорожкой.

Вино мне нужно, чтобы развеять сомнения. Я смотрю в бокал, и мои пальцы дрожат. Желудок наполняется беспокойством, словно я нахожусь внутри одного из своих ночных кошмаров.

Я сижу на дальней правой стороне дивана, поджав под себя ноги. Телевизор выключен. В доме темно. Я все еще наблюдаю за подъездной дорожкой, когда в половине восьмого наконец появляется машина Грэма. Я отчетливо вижу его, когда он выключает мотор, а фары тускнеют и гаснут. Я его вижу, он меня – нет.

Он сжимает руль обеими руками. И сидит, и сидит в машине, словно меньше всего на свете ему хочется оказаться дома, со мной. Я делаю еще один глоток вина и смотрю, как он прижимается лбом к рулю. Раз, два, три, четыре, пять…

Пятнадцать секунд он сидит вот так. Пятнадцать секунд страха.

Или сожаления. Не знаю, что он чувствует.

Он отпускает руль и выпрямляется. Смотрит в зеркало заднего вида и вытирает рот. Поправляет галстук. Вытирает шею. Разбивает мне сердце. Тяжело вздыхает и наконец выходит из машины.

Войдя, он не сразу замечает меня. Он идет через гостиную, направляясь на кухню, которая ведет в нашу спальню. Он почти доходит до кухни и наконец видит меня.

Я подношу бокал ко рту. Выдерживаю его пристальный взгляд и делаю еще один глоток. Он молча наблюдает за мной. Наверное, гадает, что я делаю, сидя в темноте. Одна. С вином. Он переводит взгляд с меня на окно гостиной. И понимает, что отсюда его машина видна как на ладони. И я могла прекрасно видеть, что он проделывал, сидя в машине. А теперь он задается вопросом, видела ли я, как он стирал ее следы с губ. С шеи. Как поправлял галстук. Как прижимался головой к рулю. Со страхом. Или сожалением. Он не смотрит мне в глаза.

Вместо этого он смотрит вниз.

– Как ее зовут?

Я почему-то стараюсь, чтобы вопрос не прозвучал злобно. Я говорю тем же тоном, каким спрашиваю, как у него прошел день.

Как прошел день, дорогой?

Как зовут твою любовницу, дорогой?

Несмотря на мой дружелюбный тон, Грэм не отвечает.

Он медленно поднимает глаза, пока не встречает мой взгляд, но продолжает отрицать все молча.

Я чувствую, как у меня сводит живот, словно меня физически тошнит. Я потрясена тем, как сильно его молчание злит меня. Потрясена тем, насколько наяву это больнее, чем в самом кошмарном сне.

Я не думала, что это может быть хуже кошмарных снов.

Я кое-как встаю, все еще сжимая свой бокал. Мне хочется его бросить. Не в мужа. Просто швырнуть во что-нибудь. Сейчас я ненавижу Грэма всеми фибрами души, но все же не виню его настолько, чтобы швырять в него бокалом. Если бы я могла запустить им в себя, я бы так и поступила. Но это невозможно, поэтому я бросаю бокал в нашу свадебную фотографию, висящую на стене в другом конце комнаты.

Бокал с вином ударяется о фото, разбивается, стекает кровью по стене и по всему полу, я повторяю:

– Как ее, черт побери, зовут, Грэм?!

Мой голос больше не звучит дружелюбно.

Грэм даже не вздрагивает. Он не смотрит на фотографию, не смотрит на кровавый пол под ней, не смотрит на входную дверь, не смотрит себе под ноги. Он смотрит мне прямо в глаза и говорит: «Андреа».

Произнеся ее имя, он отводит взгляд. Он не хочет видеть, что делает со мной его беспощадная честность.

Я вспоминаю день, когда мне предстояло встретиться с Итаном после его измены. Когда Грэм взял мое лицо в свои ладони и сказал: «Худшее, что мы можем сейчас сделать, Квинн, это проявить эмоции. Не злись. И не плачь».

Тогда все казалось проще. Тогда Грэм был на моей стороне. А теперь я осталась одна.

Мои колени касаются пола, но Грэма нет рядом, чтобы подхватить меня. Едва произнеся ее имя, он вышел из комнаты.