Все пули мимо

— Да брось ты! — отмахиваюсь небрежно. — Сашок, организуй, будь добр. Да, и водочку не забудь.

Сашок линяет из кабинета и в момент всё «организовывает». Через минуту стол от жратвы уже ломится, а мсье Серьйожа в осадок полный выпадает.

Подзакусил я, да под водочку, и осоловел. Гляжу на спутников своих глазами добрыми, слушаю, как они вполголоса, чтоб мне, значит, насыщаться не мешать, условия контракта какого-то обсуждают. Цифрами миллионными, что горохом, сыплют, друг другу лыбятся и, похоже, все довольны, у всех свой интерес наблюдается. Хотя куда они, эти миллионы, от моей мошны денутся? На меня все работают.

— А где тут лапки жабьи? — встреваю в разговор, взглядом блюда изучая. — И эти… как их… Во, улитки садовые?

Опять не врубается мсье Серьйожа, но когда Сашок переводит, растерянно руками разводит.

— Не готовить здесь…

— Завтра чтоб организовал, — распоряжаюсь, отворачиваюсь от стола и в окно гляжу.

Действительно, вид из окна ещё тот. Огни города великого в ночи перемигиваются, а апофеозом над ними Эйфелева башня, прожекторами освещённая, костью обглоданной возвышается. Посмотрел-посмотрел я на неё, и неожиданно грусть-тоска меня странная охватила. Будто сбылась моя мечта самая заветная, а что дальше делать, ради чего жить, не знаю.

«А ведь жисть, кажется, удалась», — мелькает мысль светлая. Наливаю себе полную стаканяру водки, оприходую её и тут же намертво вырубаюсь, находя приют себе временный мордой в салате каком-то. Что Ломоть.

36

Поутру очнулся я в кровати огроменной — никак не меньше, чем человек на пять. И на такой мягкой перине, что как в болоте в ней утопаю, а выбраться по слабости житейской не могу. Голова трещит, в глазах всё плывёт туманом сизым, где руки-ноги находятся не только не понимаю, но и не ощущаю. Хочу рукой двинуть — нога поднимается, ногой — вроде хвостом несуществующим, типа львиного, с кисточкой, начинаю дрыгать. Попробовал пойти от противного — хвостом этим самым пошевелить. Ва-аще аут полный приключился — будто крылья стрекозиные на спине затрепыхались, на пол меня из кровати вывернуть норовя.

— Эй, люди! — зову слабым голосом.

На мой зов из тумана пятном белым дама нечёткая появляется, на столик возле кровати поднос ставит. А на подносе — лекарство вожделенное всех видов: пиво, водка, коньяк… Однако видит око, да зуб неймёт.

— Вливай… — шепчу горлом пересохшим и рот широко разеваю, поскольку руки свои почему-то плавниками рыбьими ощущаю, которые лишь трепещут судорожно, но мне не подчиняются.

Сестрой милосердия мне дама белая водку из штофа запотевшего в хрустальный стакан наливает, ко рту моему сердобольно подносит. Лавиной горной водка в организм ухает, и меня словно на электрический стул сажают да напряжение тысячевольтное врубают. При этом одновременно газ в камеру пускают и табуретку из-под ног вышибают.

«Что же вы, падлы, — орёт всё моё естество, — меня на американский манер кончаете?! Я ведь в Европе, во Франции — гильотину подавай! Быстрее будет — всё мучиться меньше…»

Чёрта с два меня кто послушался. Но, чувствую, вроде как напряжение в сети электрической падать начало, камера газовая проветриваться стала, а удавка горло ва-аще отпустила. Никак помилование поспело…

Зрение моё наконец фокусируется, и вижу я, что в огромадном таком номере гостиничном нахожусь, а возле меня горничная миловидная суетится.

Ничего из себя бабец, думаю, но где-то глубоко в сознании страх гнездится — уж не мерещится ли мне всё, не белая ли горячка, эта горничная? Протягиваю руку и попку её щупаю. Не-ет, с души камень падает, настоящая…

Но она себя нестандартно ведёт. Вместо того, чтобы возмутиться там, либо по морде мне съездить, в кровать ко мне вдруг плюхается.

— Ты чо, дура, — говорю ей, — какой же из меня сейчас мужик, с бодуна?

Ни фига она по-русски не понимает, по-французски что-то лепечет, ручками жаркими меня обнимать начинает. Ну это уже ва-аще! Мне сейчас душ холодный край как нужен, а не объятья горячие! Освобождаюсь от её ручек, из кровати выбираюсь и вторую дозу в себя ввожу. Во это уже дело! Тут я себе и бутербродиком махоньким закусить позволяю и вроде человеком себя чувствовать начинаю.

Нашёл я затем свою одежду в шкафу, сотню баксов горничной сунул и за двери выпроводил. Ну их, этих француженок, с их воспитанием европейским… Секс, видите ли, у них по утрам… По утрам похмеляться нужно!

Перекусил я немного, что там на подносе было, и номер оглядел. Меблишка такая вычурная стоит, стиля то ли ампир, то ли рококо, то ли ренессанса раннего долбанного — хрен просечёшь, поскольку я в этом разбираюсь что в зуб ногой. Одним словом, клёвая. То ли старинная, то ли под старину. Ну шторы там тяжёлые висят, с кистями, зеркала, небось, венецианские… Короче, ничего так себе номерок, просторный, чистенький, ухоженный, из двух комнат — спальни, где я очнулся, и гостиной обширной, в которой двух «горилл» своих обнаружил, в креслах храпящих.