Все против попаданки

— А потом бабушка вспомнила Урсулу Блок...

— Люди развешивают ярлыки, Консуэло. К вам относятся несправедливо. — Урсула Блок, они знакомы. Этого следовало ожидать.

— У Люсии не осталось выбора, кроме как нам поверить, святая сестра, — усмехнулась Консуэло довольно недобро. — Когда тебя вышвыривают на верную смерть — тебя и мальчика, двух наследников, поверишь и тьме в облике человека. Бабушка заплатила стражникам уже после смерти Люсии, и они сказали всем, что поймали нас четверых. — Она опять помолчала. — Если иначе нельзя… я останусь. 

И будешь дальше убедительно делать вид, что обожаешь работать. Что благодарна монастырю за кров. Что же, самопожертвование — угодная Милосердной вещь.

— Наоборот, — возразила я, и Консуэло прищурилась, недоумевая. — Я отпущу вас обеих, но малыши останутся здесь, пока не смогут сами за себя постоять. Я покажу документ господину Альфонсо и заявлю права монастыря.

— Вы выбросите на улицу тех шестерых детей?

Консуэло была возмущена. Мне что теперь, наизнанку вывернуться, с раздражением подумала я. Я всегда защищала интересы законного собственника. Здесь не получится рыбку съесть и пристроиться в теплом кресле.

— И как быть с моим обещанием? — Консуэло заправила за ухо прядь непослушных волос. — Святая мать… — начала она, но я заткнула ее резким жестом.

— Оставь эту тему, — предупредила я, похолодев. Об этом лучше не заикаться. — Забудь и ничего больше не говори. Никому.

Мать-настоятельница в курсе? Обо всем, что связано с семьей Блок, она знает прекрасно. Что же, в монастыре, как и в Хогвартсе, каждый найдет помощь, в которой нуждается. Так было всегда и везде.

— Иди, — велела я недовольно. — Молчи, работай, пестуй чад. У тебя лучшее из послушаний, которое я могла тебе дать. Когда я вернусь, все решим, но знай, я позабочусь о детях всяко лучше, чем ты.

Так ли существенно, останется она здесь или нет, подумала я, провожая взглядом ее ровную спину. Пусть уходит, если захочет. Не захочет — пусть остается. Главное сейчас совершенно другое. Сестра и двое детей ее проданы — так где сестра, которая мать детей, вот оно, слабое место, но не поздно посадить на кладбище несколько желтых цветов, как и Консуэло и Терезе я смогу выделить пару глиняных ваз. «Травой ничто не скрыто» — так назывался отличный норвежский детектив, который я читала еще в те годы, когда маячил впереди аттестат и все казалось легким и очень успешным, только выйди за опостылевший школьный порог. 

Мы решим после. Трава скроет все. Я ведь умнее, чем преступница из этого детектива. И опыта у меня хоть отбавляй.

Я спрятала договор под хабит, прочие бумаги убрала в ящик стола, с тоской подумав о нескольких часах спокойного сна, но пока я не заняла место матери-настоятельницы полноценно, мне стоило позаботиться о собственной голове. Вдруг кому-то вздумается проверить, как я вела дела. Вдруг епископат заявит права на имущество. Я вышла, кивнула сестре Доротее, возвращавшейся к себе с красивой книгой в руках — где-то раздобыла персональное «Слово», с завистью подумала я, кто-то принес хорошее пожертвование. 

В церкви я первым делом поставила две требы от имени монастыря. Отец Андрис наблюдал за мной с легкой улыбкой.

— Мне нужно в город, отче, — сказала я. 

Глава двадцать третья

Пока снаряжали коляску, я ждала возле ворот, выглядывая город внизу в легкой дымке. То ли туман, то ли с моря набежала соленая взвесь. Солнце перевалило зенит, но был еще ясный день, и дорога не должна занять много времени. Спуск, конечно, но потом — часа полтора, может, два по лесу, и я буду в городе. Успею навестить господина Альфонсо, а он, разумеется, успеет найти себе и своей семье пристанище где-нибудь на постоялом дворе.

Где же деньги господина Гривье, подумала я, и осталось ли от них что-нибудь? Если приобретены активы — отлично, если нет, то договор был составлен для самоуспокоения…

Мы выехали спустя полчаса — моей коляской правил один из двух крестьян, которые явились к отцу Андрису просить о приобщении к церкви новорожденного. Мне повезло, иначе пришлось бы ждать, пока меня отвезти сможет либо кто-то из послушников, либо Микаэль, и отец Андрис даже заикнулся об этом, но я не хотела откладывать дело, которое меня тяготило. Причину беспокойства нашего священника я поняла уже тогда, когда крестьяне — они были какими-то родственниками или просто приятелями, может, что-то сродни нашим кумовьям, но общий язык они нашли определенно — весело болтали и постоянно прикладывались к бутылке с вином, которую бережно передавали из рук в руки. За коляской шла крестьянская лошадь и норовила объесть цветы, которыми украсили мой экипаж. Отец Андрис знал о слабостях своих прихожан, но то ли заочно отпустил им этот грех, то ли вовсе не счел прегрешением, и беспокоился только за то, чтобы возница меня не опрокинул.