Все против попаданки (СИ)

Если бы мать-настоятельница жила в двадцать первом веке — да будь она и монахиней — была бы звездой социальных сетей. Если бы она была обычной пожилой женщиной, ее рекламные гонорары сравнялись бы с заработками голливудских звезд.

Она была не просто красива — ее создали как насмешку над всеми прочими, как образец, как эталон. Даже болезнь не задела ее красоту, и я поймала себя на том, что пялюсь на нее неприемлемо не только для монашки, не только для этого времени. 

— Входите, сестра, — негромко сказала мать-настоятельница, — садитесь. Разговор у нас будет недолгий, но содержательный.

Она была недовольна. Брови, за которые отдали бы половину жизни красоточки, нахмурены, ресницы, за которые красоточки отдали бы вторую половину жизни, чуть опущены. Губы подрагивали, будто она хотела еще что-то сказать. 

Человек не может быть настолько совершенен. Может быть, она вовсе не человек?

— Что вы делаете, сестра? — Мать-настоятельница сидела в мягком кресле, закутанная в синий бархатный хабит, голова ее была непокрыта, роскошные темные волосы собраны в небрежную косу и заколоты как корона. — Мне рассказали про чадолюбивый кров, про спальни насельниц, про обучение детей… Про пожертвования, — она вздохнула и покачала головой. Я опомнилась и теперь уже скромно не смотрела ей в лицо, но все равно украдкой, искоса пыталась уловить каждое движение. Сделать это было нелегко, с моего места я видела ее скверно. — Вы изменили работу в прачечной, стали брать дополнительные заказы, позволили женщинам зарабатывать больше, допустили леность и праздные вечера.

Мне казалось, ее должно порадовать пополнение монастырской казны. Ее характеризовали как человека жадного.

— Если им нужен отдых, святая матушка, лучше его дать, — я воспользовалась паузой и вставила веское слово в свое оправдание, к тому же последняя фраза была сказана ей очень удачно. — Человек отдохнувший лучше работает. Многие насельницы сейчас приходят на службу — я не могу сказать, что это праздность, это молитва, которой им не хватало.

— Вы намерены пригласить детям учителей из гильдии. Для чего?

О ней говорили как о жадной — или это я все не так поняла? Или я начала верить тому, что болтают люди?

— Они все равно отсюда уйдут, — я отвечала спокойно — я же была права. Никто не мог возразить против этого. Очевидность. — Кто-то решит, что их жизнь принадлежит Милосердной, кто-то пройдет испытание, но кто-то нет и останется в послушании. Те, кто решит вернуться в мир, не должны пополнить ряды разбойников, бесчестных женщин и бродяг. Мы дадим им профессию. Они будут честно трудиться, прославляя имя Милосердной, святая матушка. 

— Вы своевольно изменили питание, самовольно заняли две комнаты, — а у матери-настоятельницы были отличные информаторы, но этого стоило ожидать. Я даже не сомневалась кто — но и упрекать в этом сестру Эмилию не могла.

— Ради детей, святая матушка. Они ютились как муравьи, детям нужно пространство, детям нужно играть. Отец Андрис учит их, он пригласил брата Микаэля в помощь. Нескольким женщинам я сменила послушание — теперь они в чадолюбивом крове. Если будет необходимо, святая матушка, мы сможем принять еще малышей под свою крышу.

А еще я заработала денег, напомнила я сама себе. Я победитель, судить меня не положено, но это снова — стереотипы и предрассудки. Сейчас меня, несмотря на все достижения, пинком отправят куда-нибудь в глушь, и неизвестно, будет ли у меня шанс не ехать.

— Суета и суета, — изрекла мать-настоятельница, и я увидела, как ее руки под хабитом вцепились в ткань. — Вы же ушли от суеты, сестра Шанталь, предпочли испытание, молитву и заботу о ближнем во имя Лучезарной. — Она чуть подалась вперед, и губы ее — пухлые, некогда яркие — подрагивали все сильнее. — Я назначила вам послушание — молиться и заботиться о монастыре. И что вы сделали?

Что я сделала? Я прикусила губы, чтобы не ухмыльнуться. Принесла вам немного прогресса, чистоту, хорошее питание, образование, и да, святая мать, не забудьте про пожертвования… ах, ну да, они ведь принадлежат церкви, не нам. В этом причина?

— Вы ведете с насельницами вольные речи, — продолжала мать-настоятельница методично перечислять мои прегрешения. — Говорите, что они могут уйти, если того захотят.

— Разве нет, святая матушка? Насельница Блок покинула приют после смерти матери и сестры, — свободно бросила я пробный шар, который грозил оказаться бомбой. — Пусть уходят, если не хотят трудиться благочестиво.

— Урсула Блок живет нынче в приюте при епископальной красильне, — и вот тут мне показалось, что мать-настоятельница собиралась от меня отмахнуться, но что-то помешало ей. Или, может, она хотела встать. — Господин Блок поступил мудро, как жаль, что прочие редко думают о благе жен и чад. То, что вы творите… 

Сейчас мне вынесут приговор. Мать-настоятельница сидела молча, смотрела на меня в упор, и мне очень хотелось так же прямо взглянуть на нее, но я знала — нельзя, как нельзя смотреть на королеву. 

— Как вы говорите — во имя Милосердной, — наконец промолвила она. — Мне это не по нраву. Так не было никогда.