Все на дачу!

Мне интересно послушать о прошлом – о самой бабушке, о ее маме, а особенно о моей маме в детстве, – так что я даже готова напороться на шипы старых родительских попреков: моя мама в детстве не спросившись записалась на спортивную гимнастику и – пожалуйста, сломала руку, мама что ни вечер ходила по соседкам-подружкам, мама училась хорошо, а брат ее все же лучше. Так что я даже рыдаю, выдвигаясь в очередной утренний рейд к базару с детской коляской – а куда тут еще ходить? – и обещаю себе выбить для мамы у бабушки посмертное опротестование всех попреков, и, навалившись с напором многолетнего умолчания, выбиваю, и слышу: ну что ты, это же мой ребенок, как я могу его попрекать?

То же самое, вспомню потом, говорила мне моя мама в последние месяцы: ты же мой ребенок, как я могу на тебя обижаться?

А я вот могу. Уехав к бабушке, я ухожу в сопротивление. Вечерами на подогретых улицах под сенью скукоженных от жары вишен и орехов раскидистых, будто пальмы, я сама себе противна: постоянно гоню ребенка на шаг вперед от себя, а сама забегаю на два. Гуляя, ищу, где ему поиграть в камни, на камнях прикидываю, когда сорваться в магазин, к магазину подхожу, заранее изводясь ожиданием ужина в кафе, а за ужином тяжело приподнимаю мысль об арбузе, который с первой лапой темноты надо выкатить из-под стола, разрезать и съесть на троих. В одно воркующее утро, когда мне удается не дергаясь понежиться с Самсом в кровати, почитывая и болтая, я вдруг дохожу до того, что сердито шлёпаю ребенка, требуя, чтобы он вспомнил, куда только что унес мой плеер.

Вампир – тот, кто не переносит, если другого не удается включить по требованию. Меня выводит из себя, что и старой, и малому безразлично, куда делся один из главных атрибутов моей от них душевной эмансипации. Бабушку доводит, что я не признаю себя виноватой: ведь это я не убрала плеер с подушки, так что Самс имел все основания утащить его за провод наушников и вернуться с одним только проводом и простодушной жалобой: «Нет преп» – нет, мол, к шнуру прицепа, а сама бабушка имеет право мне не сочувствовать, потому что накануне уже приносила мне оставленный на кровати плеер завязанным в пакетик, как не опознанную улику.

Невероятным рывком интуиции я нахожу пропажу в прихожей за скамьей, прикрытой полуоборванным занавесом из прокрашенных под морской пейзаж деревянных трубочек, которые я в детстве любила перебирать, а Самс грызет. И приглашаю бабушку порадоваться за меня – скорее назло, потому что она отвечает, что не может радоваться, пока печалится, ведь мне еще улетать, а этак я всё в аэропорту растеряю.

Ну и правильно, значит, что, по многолетней привычке молчать, скрываться и таить, я не призналась ей, что уже посеяла тут рюкзак для закупок и упустила в кафе одну из детских машинок.

Я сыта по горло разговорами о том, кто виноват, и попреками в спину. Когда в единственном походе под рюкзаком мои товарки вечером упрекают меня, что днем я подкусывала орехи на ходу и не поделилась, я запоминаю это как паттерн с детства несмываемого оскорбления. Ведь исправить теперь, вечером, когда переход завершен и орехи подъедены, ничего нельзя – а исправить было так просто, попроси они: поделись. Но так поступают, если нужен орешек, а не разборки.

Я виновата, виновата, – раз десять бросаю я в лицо бабушке и добавляю: съешь это. Я хочу показать, что больше не играю в ее игры – но она принимает пас и отзывается тем, что я выучила на годы и с юности знаю наперед: что ребенок не создает проблем, а я скандалю, что мой муж спокойный, а я ненормальная. И вывод, кто бы сомневался: она бы на месте моего мужа на мне не женилась.

Не бог весть какой статус – замужем, а и в нем боишься, что разоблачат. Однажды я нарисовала психологу образ закупоренного бочонка в трюме, куда не проникает свет: так чувствую я себя, когда меня с нежностью обнимает муж. Понимаете, объясняю, вдруг он не разобрался – и любит плохого человека? Психолог внушительно смотрит на меня и говорит: вас можно любить, даже если вы плохой человек.

Мы препираемся с бабушкой из-за плеера, из-за экскаватора, из-за игрушки-конструктора: она бы такую не купила – а я купила и мучаюсь, – из-за влажной уборки, с которой я вожусь слишком долго, и даже из-за ослышки однажды, когда я на радостях в видеочате сообщаю мужу, что у нас сейчас ночь, а бабушке кажется, что речь шла о часе ночи и она твердит, что я ошиблась, так же настойчиво, как я доказываю, что вообще не говорила о времени и ошибиться, значит, не могла.

Я бы так – а я бы этак, я бы да – а я бы нет. В последний раз, когда беседа сорвалась в этот порочный круг, я вышла из общения навсегда. Но то была моя бывшая лучшая подруга – и мама еще сказала: радуйся, что не родственница, что можешь просто уйти. От бабушки не сбежишь, и хотя за годы и с юности я опробовала много лазеек – этим летом мне необходимо найти к ней подступы.