Все люди умеют плавать

Ей был противен теперь этот румяный студентик с его нежной неумелостью, заставленный книгами и дорогой мебелью дом, нанимавшая ее на работу хозяйка, искусно скрывающая возраст, нигде не работающая дамочка, одновременно лебезившая перед ней и презиравшая ее.

Она вспомнила, что ей ехать почти полтора часа в Капотню, в вонючее, обрыдшее общежитие, где люди живут хуже, чем скотина в ее уже несуществующей деревне, и что, кроме койки в этом общежитии, пьяных рож, постоянного унижения, в жизни ничего нет и неизвестно, когда еще будет. И потому так стало все ненавистно в этом доме, где люди с жиру бесятся — лезут в горы и заводят голубые ванны с черным кафелем.

Он стоял под дверью и дожидался ее.

— Пусти, — сказала она с отвращением.

— Подожди, — проговорил он торопливо, — я хочу тебе что-нибудь подарить.

— За кого ты меня принимаешь? — рассвирепела она.

Он еще больше смутился и посмотрел умоляюще:

— Ну не сердись. Я же совсем другое имел в виду. Давай с тобой встретимся.

— Иди ты… понял? — не выдержала она.

Она редко ругалась матом, но теперь сорвалась. А он не отставал — по-детски настырный, капризный.

— Я уезжаю на три недели в альплагерь, а потом тебе позвоню. У тебя есть телефон?

— Нет у меня никакого телефона, — отрезала она.

Она хотела добавить еще что-нибудь резкое, обидное, но почувствовала, что ненависть у нее прошла и стало просто тоскливо и тревожно. Она не понимала, чего хочет от нее этот розовощекий студентик, но было в его умоляющем голосе что-то настораживающее, обреченное — она всегда умела предчувствовать нехорошие вещи, это у них в роду. Еще в деревне, когда была совсем маленькая, что-то чувствовала и плакала перед бедой. Она не любила в себе этого предчувствия, потому что оно мешало жить спокойно и ни о чем не думать, гнала его прочь, но справиться совсем не могла.

— Позвони. — Он совал ей бумажку с номером телефона, но она оттолкнула его и скорее вышла, подальше и от него, и от всех этих предчувствий.

2

Через месяц ее стало воротить от запаха краски и тошнить, после обеда клонило в сон, и она поняла, что случилось то, чего так всегда боялась. Сидела в комнате и жаловалась соседке. Та слушала сочувственно и спрашивала:

— И даже удовольствия не получила?

— Какое там удовольствие. Я и почувствовать-то ничего не успела.

— Да, тогда совсем обидно. Какой раз у тебя?

— Третий.

— Ну это еще ничего. Третий ерунда. Совсем девочка. Я вон со счета сбилась. — Соседка закурила. — Слушай, давай позовем кого-нибудь, а? Тебе все равно теперь терять нечего, а я за компанию.

— Нет, — сказала она, — видеть их никого не могу.

— Да. — Соседка вздохнула и стряхнула пепел на пол. — Видишь, как получается — им сладенькое, а нам калечиться.

— Не могу я этого, — сказала она, — как подумаю, что там…

— Брось, это червяк, зародыш. Вот когда настоящий…

Они жили вместе не первый год и хорошо друг друга знали. Поначалу ссорились, но потом притерлись и были как сестры. Она знала, что вся эта развязность у соседки напускная, что у нее есть дочка, но живет она у тетки и про свою мать ничего не знает. Такое тетка поставила условие, когда взяла к себе. Соседка посылала деньги, вещи, но сама с тех пор, как отдала, не ездила к дочке ни разу.

— Чего уж там ездить. Все хорошо, и ладно.

А она думала, что, наверное бы, так не смогла, и в душе соседку осуждала. Однажды даже высказала ей это, но та лишь, по обыкновению, вздохнула:

— Не поймешь ты этого, пока у самой детей не будет.

— Все равно, — возразила она.

Впрочем, ей ничто подобное не грозило. У нее не было даже тетки — у нее вообще никого не было.

— Слушай, — сказала соседка, — а ты сходи к его матери.

— Зачем?

— Пусть хоть денег заплатит. Ну что ты должна одна за все отдуваться?

Она вспомнила холеную хозяйку, принимавшую ее работу, намеренно недовольный вид, поджатые губы, хотя придраться было не к чему, и покачала головой:

— Нет, не пойду.

— Тогда я схожу, хочешь?

— И что ты ей скажешь?

— Я найду, что сказать, не бойся я знаю, что говорить.

— Делай, как хочешь, мне все равно. Свет только потуши.

Она легла на кровать и отвернулась к стенке.

Соседка ушла, а она стала думать, что завтра надо идти в консультацию, и заранее ненавидела этот день. Она ненавидела место, где на тебя уже с порога смотрят, как на драную кошку, ненавидела гинекологическое кресло, хамство врачей и акушерок. Но еще больше в ней было отвращения к тому, что в нее войдет страшный хирургический инструмент, причиняя невыносимую боль. Невыносимую не столько физически — терпеть она умела, и потом какой-никакой, все-таки делали укол, — а другую боль. После этого не хотелось жить, не хотелось глядеть на людей, и казалось, что кто-то неуловимо тебя преследует. Ей говорили, что потом привыкнешь, — не ты первая, не ты последняя, — но у нее не проходило, и она знала, что не пройдет никогда, может быть, из-за этих же предчувствий.