Все изменяет тебе

— Да, да, лучше. Вы даже себе самому еще не хотите признаться, что вас принесло сегодня в Мунли. Между тем правда — вот она, здесь, и стоит вам только захотеть, как вы ее увидите. Когда судьба кует для вас панцирь, она затрачивает уйму труда и времени, чтобы он пришелся вам впору, и не так — то легко сорвать его с себя, как вам бы, может быть, хотелось. Вы уже никогда не будете свободным, потому что вы так же крепко засели в душе Джона Саймона Адамса, как и я. А это, надо сказать, не то, что первая попавшаяся квартира. И не знать вам радости от вашего помилования, пока враги еще мечтают об уничтожении Джона Саймона. С вашим приходом в Мунли этим летом в вас выросло много такого, о чем вы сами раньше не имели ни малейшего понятия.

— Это бред, Кэтрин. Я знаю, как вам тяжело, и не хочу причинять вам боль. Но не выдумывайте обо мне того, чего нет на деле. У вас, может быть, есть какие — то фантастические планы, но на меня не рассчитывайте! Во мне нет ничего надежного. Я ничуть не изменился. И хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Вы говорили, что горнозаводчики не вызывают в вас никаких чувств, что все эти столкновения и восстания — детская забава.

— Я не говорю, что это детская забава. Я говорю: это меня не касается.

— Но теперь — то вы ненавидите горнозаводчиков так же, как и мы. Вы будете отпираться, но от этого никуда не уйти. Если б это было не так, вы не пришли бы сегодня е этот дом.

— Я пришел проститься. Не замешивайте меня, пожалуйста, Кэтрин, в ваш пирог из героизма и добродетели. Я испорчу вам тесто…

— Вы пришли сюда, потому что прежний бродячий арфист, каким вы были, приказал долго жить, а вы сами еще плачете над его могилой и не знаете, какой будет ваш ближайший шаг. Арфист испустил дух в той самой вонючей дыре, где вы оставили Джона Саймона. Может быть, вы и хотели уйти, вернуться к вашей старой вольности, по прежней жизни для вас уже не может быть. Вы пришли сюда, потому что вы вовсе не намерены дать Джону Саймону умереть и видеть, как люди, причинившие вам зло, все эти Пенбори и прочие, вышли сухими из воды.

— Послушайте, Кэтрин, — я встал, оперся о камин и изумленно уставился на мерцающий огонь очага, — отчаяние — дикий выносливый конь. Вы повисли на его гриве, и он уносит вас в долгий, мучительный путь. Довольно об этом, и успокойтесь, ради бога. Вы не знаете меня так, как я себя сам знаю. Мне нужен тенистый уединенный уголок, и я найду его. Вам и Джону Саймону место на особо высоких вершинах. Для моих легких воздух там слишком холоден. С Джоном Саймоном покончено. Движение, которым он руководил, разбито вдребезги. Никто пальцем о палец не ударит, чтобы помочь ему. Так стисните покрепче зубы и забудьте о нем! У вас достаточно долгий опыт скорби, вам это нетрудно будет.

— С моей скорбью действительно покончено. Я уже не молчальница. Я на все буду отвечать, и так громко, как только могу, а вы будете помогать мне в этом. Сегодня ночью, в половине двенадцатого, после того как пройдут последние патрули, сюда явятся Эдди Парр, братья Хэмпфрейс и трое других. У них имеется план, как заполучить Джона Саймона живым из Тодбори. Вы им поможете. У них есть вопросы по поводу тюремного замка, им нужно выяснить кое — что из того, чего они пока еще не знают. Вы — единственный, кто может помочь им в этом деле.

— Кэтрин! Я говорю вам это со всей серьезностью, на какую способен, — сказал я, и мой голос зазвучал торжественно, как удар по могильной плите, — вы не можете рассчитывать на меня. Во мне нет ничего, на что я сам мог бы опереться. Я даже своим собственным зубам не верю и не знаю, смогу ли я впиться ими в то, во что нужно, и тогда, когда нужно. В эту минуту во мне живет только одно чувство: я рад, что мне не придется сейчас умереть. А мои чувства к Джону Саймону пока все еще черная онемевшая ссадина. Когда вернется чувствительность, будет чертовски больно. Но мое сердце и нервы иссечены в мочалу. Даже если бы чудо какое — нибудь совершилось, то и тогда я не в силах был бы пальцем шевельнуть во спасение Джона Саймона.

— И все — таки вы ему поможете, обязательно поможете! Ведь вы совершенно переродились, арфист.

— О боже'..

Я только собрался было разразиться новым взрывом бурных протестов, как в дверь постучали. Я шумно вздохнул и оцепенел от ужаса. Слова Кэтрин хлестнули меня гораздо больнее, чем я мог вообразить.

— Вы как привидение, — сказала она. — Это же не Тодбори. Вы на свободе. Во всяком случае, вам кажется, что вы свободны, а для начала и это хорошо.

Кэтрин отперла дверь. Вошла Феба, высокая девушка- служанка. Я вспомнил, что она дружила с Уильфи Баньо- ном, и подумал, что при виде меня она разразится потоком слез, потому что я жив, а Уилфи помер. Но она стала разглядывать меня со спокойной настойчивостью, как будто я для нее — источник интересного материала для размышлений. Вокруг нее, как и вокруг Кэтрин, нависала все та же смущающая меня атмосфера хладнокровной решимости. Я же готовился принять на себя целый ливень трогательных чувств. Поэтому не по душе мне было это холодное равнодушие.