Все изменяет тебе

Поездка началась. Худощавый, жизнерадостный мужчина, сидевший бок о бок со мной, был в восторге от того, что хоть один из его соседей меньше походит на близнеца смерти, чем джентльмен в касторовой шляпе. Этот говорун мог бы своей болтовней создать для меня противоядие, всасывать в себя рассеянный свет моих размышлений. Женщины, занимавшие угловые места, взвесили меня на своих весах и далее как будто обрадовались, что могут поглядывать на меня свысока. Мой костюм особенно содействовал упрочению их презрительного отношения ко мне. Будь здесь в карете зерно, птицы, убоявшись такого пугала, не посмели бы его тронуть — так, вероятно, думали они. Сухопарый сосед мой уже начал рассказывать о своей юности и о процветании, охватившем этот район с появлением рудников и металлургических заводов. Он — купец, торговец скобяными товарами; мунлийские литейщики, сообщил он мне, к тому времени, когда его торговая фирма закончит кампанию по сбыту их продукции, уже приобретут мировую славу. Я сказал ему, что счастлив слышать это. В то же время мне вспомнилось, что и Джон Саймон литейщик. В моей памяти всплыли его глаза, горящие страстью, — в ту пору, когда на клочке коричневой земли, примыкающем к домику Кэтрин Брайер, он пытался во всех подробностях и наглядно рассказать мне о своей профессии, а я, полулежа, приподнявшись на локтях и прислушиваясь к доносившемуся из глубины сада монотонному пению Дэви, дивился тому, что он растрачивает на такие вещи свою страсть, свои речи.

— И прекрасные же горы здесь! — сказал торговец скобяными товарами. — Люблю низкие, спокойные горы! А те, что севернее, высокие, изломанные, вызывают во мне отвращение. Что — то слишком уж много в них величия, знаете ли! А вот эти круглые небольшие предгорья как раз по моему вкусу. Прямо будто рукой человеческой сделаны…

— А я люблю всякие горы.

— Даже высокие, мрачные, суровые?

— Величина меня не пугает, — ответил я, поглядывая на высокую тулью касторовой шляпы моего молчаливого соседа.

— Значит, отсутствие городских удобств не волнует вас?

— Нисколько. Я живу в горной глуши, где козлы недовольно ворчат на нас, если мы ведем себя слишком по- человечески.

— Мне думается, что осенние краски в этом году богаче, чем за многие прошлые годы. С этим вы согласны, сэр?

— Меня это радует. Хотя я не очень — то люблю осень как время года. Уж очень настойчиво она призывает соблюдать тишину и держать язык за зубами. И все же приятно видеть какое — то разнообразие в жизни растений, даже когда они оголяются.

— У вас меткий глаз, сэр. Смею ли я спросить, чем вы изволите заниматься?

— В данный момент слушаю вас и стараюсь сам хранить молчание. Продолжайте, сэр, высказывать свои ценные суждения. Мне редко выпадает счастье беседовать с настоящим путешественником.

— Благодарю вас, очень вам признателен. Что за удовольствие проехаться в карете общего пользования, не рискуя, что тебя обязательно окрестят пустомелей!

Он украдкой взглянул на обладателя касторовой шляпы и перешел на шепот.

— Откровенно говоря, сэр, у меня здесь было довольно- таки печальное дело.

Мой собеседник посмотрел на меня, подняв брови кверху и вобрав внутрь губы.

— Кто — нибудь умер?

— Еще хуже. Из — за забастовки и угрозы бунта доставка фасонного чугунного литья, на котором мы специализировались в наших отношениях с заводами Пенбори, почти совершенно прекратилась. Наши заказы этим заводам, конечно, не так велики, как те, которые они могли бы получить от правительства его величества, но, по — моему, если рассматривать вопрос в плане отдаленного будущего, то именно предметы мирного обихода способны поддержать торговлю нашей страны. Бунты, потрясения и кровопролития имеют только ограниченную продолжительность на этом свете, домашняя же утварь вечна. Внешняя форма ее может подвергаться изменениям, но принципы ее бессмертны.

— Вы так полагаете?

— Всенепременно. Но, благодарение богу, мистер Пенбори может опять облегченно вздохнуть. Вы, верно, слышали, что двое из вожаков приговорены к смерти?

— Да, я слышал об этом.