Все изменяет тебе

— Я буду выпущен на свободу, Джэйкоб. Помилование… — Тут я сделал жест в сторону моей камеры. — Мне не хотелось бы возвращаться туда. После всего, что произошло, мне невмоготу будет разговаривать с Джоном Сай-^ моном. Теперь совсем не то, что раньше… — Я говорил с болезненным усилием, как бы про себя. — Это будет ужасно. Но он поймет. Ты скажи ему, малыш. Он мудрее и сильнее меня. Скажи, чтоб он не боялся, что у него будут друзья… Скажи ему это…

Джэйкоб радостно закивал.

— Хорошо, сэр, все передам!

Мы пошли в новом для меня направлении. В секторе, куда мы пришли, камеры были чище, но не больше той, с которой я расстался. Я прижался лбом к холодной каменной стене…

— О боже, благодарю тебя, благодарю тебя, — тихо произнес я и, вероятно, еще долго продолжал бы повторять эти слова — взамен мыслей! — если бы усмехающийся и довольный Джэйкоб не втолкнул меня в камеру и не повернул ключ в двери, и я как — то сразу остался в еще более голом, беспощадном одиночестве, чем прежде.

17

Еще через три дня меня опять ввели в контору начальника замка. Там меня ждал главный шериф графства. Странно было видеть этого огромного, неуклюжего джентльмена, сидящего на свету в том самом кресле, которое занимала Элен Пенбори в полутемной комнате, когда принесли мне первую весть о помиловании. Тончайшие оттенки нашего разговора с ней то и дело вспыхивали в моем сознании еще долго после того, как мы расстались.

Шериф весело поздоровался со мной. Моя одежда из серой тюремной мешковины, весь мой облик человека, который сам себя высек, по — видимому, только содействовали тому, что он чувствовал себя рядом со мной еще более великолепным и блистательным, чем обычно. На нем был костюм желтовато — коричневого цвета. Я даже подумал, что это костюм для верховой езды, тем более что и лицо у шерифа было такое, как будто он только что галопировал на коне. Он сообщил мне, что вопрос о моем освобождении уже решен и что при желании я могу проститься с тюрьмой хоть сегодня же. Казалось, он с трудом сдерживается от желания похлопать меня по плечу, и ясно было, что ему хочется установить и поддерживать со мной тон благодушного добросердечия. Он настойчиво гудел мне в уши о том, что я — де должен чувствовать себя счастливейшим из смертных — и потому, что мне на долю выпала такая блестящая удача, и потому, что судьба послала мне друзей, которые с таким рвением и так мужественно вступились за меня. Я догадывался, что свои случайные и временные обязанности по тюрьме он считает скучными и обременительными и что, обращаясь ко мне с торжественными поздравлениями, сам получает величайшее удовольствие. Я вглядывался в него с подлинным интересом. Мне вспомнилось, что за все время нашего — моего и Джона Саймона — пребывания в замке, ни разу ноги его там не было.

— Извините, — прервал я его спокойным и почтительным тоном, — раньше мы вас как будто не видели здесь.

— Что ты хочешь этим сказать?

В его голосе послышалась нотка явного раздражения.

— Может, вы приходили навестить нас, когда мы спали, что ли? Мне казалось, что вы могли бы поинтересоваться нами. Ведь вся остальная- тюрьма пустует, а мы в таком необычайном положении и всякое там прочее.

— Какая же в этом нужда? Нет, я не приходил. А что, есть у тебя какие — нибудь жалобы?

— Вряд ли я смогу выразить их понятным для вас языком… Эта тюрьма мрачна, как гроб. Приветливое слово могло бы значительно облегчить наше состояние.

— Да ты что это — распоясался, балагуришь?

Шериф порывисто наклонился всем корпусом над столом, обнажив верхние зубы и сердито рыча.

— Бог видит, нет! А если бы меня повесили, вы присутствовали бы при этом?

— Конечно, конечно. Одна из грустных, но неизбежных обязанностей моей службы — следить за точным исполнением закона.

— Очень рад. Ведь неприятно человеку чувствовать пренебрежение к себе.

— В чем суть этих вопросов? В кого ты метишь, Ли? Я понимаю, ты прошел через тяжкое испытание, но все же наглости я не потерплю ни от кого.

— Ни в кого я не мечу. Болтаю, потому что мне страшно молчать. Очень жаль, что такой занятой человек, как вы, превратился в мою мишень, но кое — кому пришлось побывать и в худших переделках. Там, в этой полутьме люди становятся особенно чувствительны ко всяким пустякам и к таким вещам, как собственное достоинство, которое раньше нисколько не интересовало их.

— Ну, ладно, об этом тебе больше нечего беспокоиться. 1ебе повезло, несказанно повезло. Уходи из этой округи и как можно дальше — вот и будешь молодцом. И смотри, чтобы отныне и впредь даже самой отдаленной связи не было между тобой и тем омутом бунтарства, который чуть не засосал тебя. В наши дни для гражданина недостаточно быть пассивно хорошим. Он должен активно бороться со злом. На какие средства ты живешь?

— Я же арфист без арфы.