Все, что блестит

Но Жизель на это наплевать. Ей все безразлично, кроме того, чтобы сделать меня несчастной, даже если это означает выйти замуж за человека, которого она не так уж и любит, впрочем, вряд ли она вообще способна любить кого-нибудь, кроме себя самой», – подумала я. Я хотела злостью победить печаль, но мое разбитое сердце не заметило этой уловки. Я так сильно плакала, что у меня заболели ребра, а подушка намокла от слез. Услышав стук в дверь, я подавила свои рыдания, повернулась и увидела Поля с мрачным и озабоченным лицом.

– В чем дело? – спросил он.

– Ни в чем. Со мной все будет в порядке. – Я быстро вытерла слезы тыльной стороной ладони. Он стоял и смотрел на меня не отрываясь.

– Это ведь из-за этого, да? – спросил он, вынимая газету из-за спины. – Я нашел ее там, где ты ее обронила, в холле. Тебе не надо ничего отвечать, – продолжал он быстро, лицо его покраснело от разочарования и ярости. – Я знаю, как сильно ты все еще его любишь.

– Поль…

– Нет, я прекрасно понимаю, что своими деньгами не могу помешать этому. Я могу выстроить тебе дом в два раза больше этого на территории в два раза большей этой и набить его вещами в десять раз дороже, а ты все равно будешь страдать, мечтать о Бо Андреа. – Он вздохнул, грудь его вздымалась. – Я думал, что преданность и надежность могут заменить любовь, но был дураком, думая так. В конечном счете, мать была права, – простонал он.

– Я пережила это, Поль, – сказала я решительно. – Он женился на моей сестре, и с этим покончено.

Лицо его просветлело.

– Так ты и должна себя настраивать, – одобрил он, кивая. – Он ведь не приехал за тобой и ребенком, когда ты жила одна в бабушкиной хибаре?

– Нет, – сказала я печально.

– И никогда не поинтересовался, каково тебе после всего случившегося. Он такой же эгоист, как твоя сестра. Они подходят друг другу. Я ведь прав, да?

Я неохотно кивнула. Он хмыкнул.

– Но это не означает, что ты не любишь его, да? – спросил он уставшим голосом сдающегося человека.

– Любовь – это нечто… не поддающееся контролю, – произнесла я.

– Я знаю, – отозвался он. – Я рад, что ты тоже так думаешь.

Мгновение мы пристально смотрели друг на друга. Потом он положил газету на туалетный столик и вышел.

Я сидела у окна и думала, что теперь у нас с Полем больше общего, чем когда-либо прежде. Мы оба были влюблены в тех, кого мы могли любить как хотели как следует любить. Я вздохнула так же тяжело, как он, взяла газету и бросила ее в мусорную корзину.

Несмотря на наши с Полем отчаянные попытки взбодрить друг друга, на Кипарисовую рощу опустилась пелена грусти. Тени казались мрачнее, зарядили дожди. Я вновь вернулась к работе, пытаясь убежать от реальности и жить в мире своих фантазий. Я продолжала серию картин о солдате-конфедерате и его возлюбленной, но мое следующее полотно вышло очень меланхоличным. Я изобразила, как солдата выносят на носилках из леса, где идет жестокое сражение. Он, конечно, был похож на Бо, и на его губах почти угадывался призыв ко мне… Руби. У него был такой затуманенный мечтательный взгляд, которым мужчина смотрит на любимую женщину, напрягая последние силы, зная, что через несколько мгновений свет померкнет, и ее лицо, голос, запах ее волос и прикосновение губ навечно исчезнут в небытие.

Я едва сдерживала рыдания, когда писала, слезы катились по моим щекам, а закончив, села у окна и не отрываясь смотрела на каналы, обхватив себя руками и плача, как ребенок.

На моей следующей картине было изображено, как его возлюбленная получает ужасную весть. Лицо искажено мукой, пальцы сжимают карманные часы, подаренные им. У гонца такой же убитый вид, как и у нее, он стоит, склонив голову и бессильно опустив плечи.

Обе картины были написаны в мрачных тонах на фоне замшелых испанских кипарисов. Я покрыла полотно паутиной штрихов. Это было олицетворение торжества Смерти.

Увидев картину, Поль ничего не сказал. Глаза его сузились, он подошел к окну и обвел долгим взглядом красиво ухоженные сады и живые изгороди вдоль каналов, которые мы вместе бороздили на пироге, мечтая о том, какими мы станем, когда вырастем и начнем жить самостоятельно.

– Я построил для тебя тюрьму, – сказал он печально. – Я совершил ужасную вещь.

– Нет, неправда, Поль. Ты всего лишь пытался сделать лучше для Перл и меня. Не вини себя ни в чем. Я и слышать об этом не хочу.

Он обернулся, я никогда не видела у него такого мрачного и безнадежного взгляда.

– Я только хотел, чтобы ты была счастлива, Руби.

– Я это знаю, – сказала я, улыбнувшись.

– Но я чувствую себя человеком, который поймал птичку-пересмешника и посадил ее в клетку у себя дома, давал ей самую вкусную еду и окружил заботой и любовью. Но однажды утром он проснулся и обнаружил, что птичка умерла. Ее сердце было разбито. Она познала свободу и не могла жить в неволе. Правда в том, что ты любишь слишком сильно.

– Я не против, чтобы и меня слишком сильно любили, – сказала я. – Пожалуйста, Поль, я не хочу, чтобы ты грустил из-за чего-то, связанного со мной. Я выброшу эти картины.

– О нет. Это твои лучшие работы. Не смей! – воскликнул он. – Эти картины прославят тебя.