Время жить и время умирать

В этом грязном, сером свете Лоозе на миг показался Греберу очень маленьким и далеким, но потом как бы вернулся и снова стал тем человеком, которого он знал, а все вокруг замерло.

– Значит, они не погибли? – спросил он.

– Этого я тебе сказать не могу, Эрнст. Ты не знаешь, каково здесь было весь последний год, когда дела обстояли хуже и хуже. Никто никому уже не доверял. Все боялись один другого. Вероятно, твои родители где-то в безопасности.

Гребер вздохнул спокойнее.

– Вы их видели? – спросил он.

– Один раз, на улице. Четыре-пять недель назад. Тогда еще лежал снег. До налетов.

– Как они выглядели? Были здоровы?

Лоозе ответил не сразу.

– Пожалуй. – Он сглотнул.

Гребер вдруг устыдился. Понял, что в этом окружении не спрашивают, был ли человек здоров четыре недели назад или нет, здесь спрашивают об уцелевших и погибших, а больше ни о чем.

– Простите, – смущенно сказал он.

Лоозе махнул рукой.

– Да ладно, Эрнст. Сейчас каждый думает только о себе. Слишком много бед на свете…

Гребер вышел на улицу. Она была мрачная, вымершая, когда он шел в клуб «Гармония», а теперь разом посветлела, и жизнь на ней пока что не замерла. Он уже не видел разрушенные дома, видел теперь и распускающиеся деревья, и двух играющих собак, и влажное синее небо. Родители не погибли, они только пропали. Час назад, когда он услышал эти слова от однорукого конторщика, они прозвучали безысходно и почти невыносимо, теперь же загадочным образом обернулись надеждой. Он понимал – все дело в том, что поначалу он на миг поверил, что родителей нет в живых, – но ведь надежде, чтобы ожить, нужно всего ничего, так?

9

Он остановился возле дома. Темно, номер не разглядишь.

– Что ищете? – спросил кто-то, стоявший у парадного.

– Это Мариенштрассе, двадцать два?

– Да. Кто вам нужен?

– Заслуженный врач Крузе.

– Крузе? А по какому делу?

Гребер посмотрел на человека в темноте. Сапоги, мундир штурмовика. Спесивый блокварт, подумал он, только этого мне и недоставало.

– Об этом я скажу доктору Крузе сам, – сказал он и вошел в дом.

Он очень устал. И усталость сидела глубоко, не просто в глазах и костях. Целый день поисков и расспросов, но узнал он мало. Родни у родителей в городе не было, а из соседей почти никого не осталось. Бёттхер прав – заколдованный круг. Люди молчали от страха перед гестапо или же только что-то слыхали и отсылали к другим, которые тоже ничего не знали.

Он поднялся по лестнице. В коридоре темно. Доктор жил на втором этаже. Гребер был с ним едва знаком, но он не раз лечил его мать. Может, она приходила к нему и оставила свой новый адрес.

Открыла немолодая женщина с невзрачным лицом.

– Крузе? – спросила она. – Вы к доктору Крузе?

– Да.

Женщина молча изучала его. Не посторонилась, чтобы пропустить в квартиру.

– Он дома? – нетерпеливо спросил Гребер.

Женщина не ответила. Казалось, прислушивалась к происходящему внизу. Потом спросила:

– Вы на прием?

– Нет. По личному делу.

– По личному?

– Да, по личному. Вы госпожа Крузе?

– Боже упаси!

Гребер посмотрел на нее. За этот день он всякое узнал про осторожность, ненависть и уклончивость, но тут было что-то новое.

– Послушайте, – сказал он. – Я не знаю, что здесь творится, да мне это и безразлично. Я хочу поговорить с доктором Крузе, и всё, понятно?

– Крузе здесь больше не живет, – вдруг объявила женщина, громко, резко и враждебно.

– Но здесь его фамилия. – Гребер показал на латунную табличку возле двери.

– Ее давно пора снять.

– Но она не снята. Кто-нибудь из семьи здесь живет?

Женщина молчала. Греберу надоело. Он уже хотел послать ее к черту, когда услышал, как в глубине квартиры открылась дверь. Косой луч света упал из комнаты в темную переднюю.

– Кто-то ко мне? – спросил голос.

– Да, – наудачу сказал Гребер. – Я хотел поговорить с кем-нибудь, кто знает доктора Крузе. Но, похоже, это нелегкое дело.

– Я – Элизабет Крузе.

Гребер посмотрел на женщину с невзрачным лицом. Она отошла от двери в глубь квартиры и напоследок буркнула в сторону открытой комнаты:

– Слишком много света! Палить столько света запрещено!

Гребер не двигался. Девушка лет двадцати шла по полоске света, как по реке. На миг он увидел высокие дуги бровей, темные глаза и волосы цвета красного дерева, беспокойной волной стекавшие на плечи, – потом она погрузилась в сумрак коридора и стала перед ним.

– Отец больше не практикует.

– Я не по поводу лечения. Спросить хотел кое о чем.

Лицо девушки изменилось.

Она оглянулась, словно хотела посмотреть, там ли еще та особа. Потом быстро распахнула дверь и шепотом сказала:

– Заходите.

Гребер прошел за нею в комнату, где горел свет. Она повернулась, испытующе, пристально посмотрела на него. Теперь ее глаза были уже не темными, а серыми и очень прозрачными.

– Я же знаю вас, – сказала она. – Вы ведь раньше учились в гимназии?

– Да. Меня зовут Эрнст Гребер.

Теперь и он вспомнил ее. Худенькая девочка с огромными глазами и массой пышных волос. Она рано потеряла мать, и ее отослали к родственникам в другой город.

– Господи, Элизабет, – сказал он. – Я тебя не узнал.

– Последний раз мы виделись лет семь-восемь назад. Ты очень изменился.

– Ты тоже.