Время жить и время умирать

– Н-да… – опять вздохнул Циглер.

– Как по-вашему, родителей не могли вывезти из города? – спросил Гребер.

– Все может быть. Мать, там вроде еще оставалось печенье, которое привез Эрвин? Достань, угости господина Гребера.

– Что поделывает Эрвин?

– Эрвин? – Старик вздрогнул. – У него все хорошо. Хорошо.

Хозяйка принесла кофе. Поставила на стол большую жестяную коробку. С голландской надписью. Печенья было совсем немного. Из Голландии, подумал Гребер. Точно так же он сам вначале привозил вещи из Франции.

Хозяйка принялась настойчиво угощать. Он взял печенье с розовой глазурью. На вкус старое. Старики к печенью не притронулись. И кофе не пили. Циглер рассеянно барабанил пальцами по столешнице.

– Берите еще, – сказала хозяйка. – Больше у нас ничего нет. Но печенье вкусное.

– Да, очень. Спасибо. Но я не голоден. – Он чувствовал, что из этих двоих ничего больше не вытянет. Возможно, они вправду ничего не знают. Он встал. – Не скажете, где еще можно бы что-то узнать?

– Ничего мы не знаем. Вообще не выходим из дома. Ничего не знаем. Мне очень жаль, Эрнст. Но так уж вышло.

– Верю. Спасибо за кофе.

Гребер пошел к двери.

– Где вы сейчас живете? – неожиданно спросил Циглер.

– Найду что-нибудь. На крайний случай в казарме.

– У нас места нет, – быстро сказала госпожа Циглер и посмотрела на мужа. – Военная комендатура наверняка заботится об отпускниках, которые потеряли жилье.

– Бесспорно, – сказал Гребер.

– Он бы мог хотя бы ранец у нас оставить, пока что-нибудь найдет, – сказал Циглер. – Ранец-то тяжелый.

Гребер заметил взгляд женщины.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Я привык.

Он закрыл дверь и пошел вниз по лестнице. Воздух отдавал затхлостью. Циглеры чего-то боялись. Он не знал чего. Но после 1933-го можно много чего бояться.

Семью Лоозе разместили в большом зале клуба «Гармония». Он весь был заставлен походными койками и матрасами. На стенах висели несколько флагов, украшения со свастикой и броскими изречениями, а также портрет фюрера в широкой золоченой раме – остатки прежних патриотических торжеств. Зал кишмя кишел женщинами и детьми. Между койками стояли чемоданы, кастрюли, примусы, запасы съестного и кой-какая спасенная мебель.

Госпожа Лоозе апатично сидела на койке в середине зала. Бесцветная, расплывшаяся особа с неряшливой прической.

– Твои родители? – Она посмотрела на Гребера тусклыми глазами, надолго задумалась и наконец пробормотала: – Погибли они, Эрнст.

– Что?

– Погибли, – повторила она. – А как иначе?

Маленький мальчонка в форме с разбегу врезался в колено Гребера. Тот отодвинул его в сторону.

– Откуда вы знаете? – спросил он. Заметил, что голос пропал, и энергично сглотнул. – Вы их видели? Где?

Госпожа Лоозе устало покачала головой.

– Увидеть что-либо было невозможно, Эрнст, – пробормотала она. – Кругом огонь, крики, а потом…

Ее голос упал до шепота, да и шепот оборвался. Она молчала, только смотрела в пространство, подперев голову руками, совершенно отрешенная и неподвижная, словно была в этом зале одна-одинешенька. Гребер не сводил с нее глаз.

– Госпожа Лоозе, – проговорил он, медленно, с трудом. – Вспомните! Когда вы видели моих родителей? Откуда вам известно, что их нет в живых?

Женщина печально взглянула на него.

– Лены тоже нет в живых, – пробормотала она. – И Августа. Ты же знал их…

Гребер смутно вспомнил двух детей, которые постоянно жевали хлеб с медом.

– Госпожа Лоозе, – повторил он, с трудом сдерживаясь, так ему хотелось схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть. – Пожалуйста, скажите мне, откуда вам известно, что моих родителей нет в живых! Постарайтесь вспомнить! Вы их видели?

Она словно уже не слышала его, только шептала:

– Лена… Ее я тоже не видела. Меня к ней не пустили, Эрнст. От нее мало что осталось. А она была такая маленькая. Почему они так делают? Ты должен знать, ты ведь солдат.

Гребер в отчаянии огляделся по сторонам. Какой-то мужчина протискивался к ним между койками. Лоозе. Он исхудал и состарился. Осторожно положил руку на плечо жены, которая сидела на койке, вновь погрузившись в свою скорбь, и сделал Греберу знак.

– Мать пока что не в силах это понять, Эрнст, – сказал он.

Женщина чуть покачивалась под его рукой. Медленно подняла глаза.

– А ты в силах?

– Лена…

– Ведь если ты можешь это понять, – вдруг произнесла она, четко и громко, как в школе, – значит, ты не лучше тех, кто это сделал.

Взгляд Лоозе быстро и испуганно скользнул по ближним койкам. Никто их не слышал. Среди чемоданов мальчонка в форме шумно играл с другими детьми в прятки.

– Не лучше, – повторила женщина. Потом опустила голову и вновь застыла воплощением безнадежной скорби.

Лоозе махнул Греберу рукой. Они отошли в сторонку.

– Что с моими родителями? – спросил Гребер. – Ваша жена говорит, они погибли.

Лоозе покачал головой.

– Она ничего не знает, Эрнст. Думает, все погибли, потому что погибли наши дети. Она не совсем… ты же видел… – Он сглотнул. Кадык на тонкой шее дернулся вверх-вниз. – Она много чего говорит… из-за этого на нас уже доносили… здешний народ…