Время, вперед!

Он в смертельном ужасе бросился на пол и стал рыться в обломках вещей, в мертвом хламе, лишенном смысла, Он искал таблетки. Он их не находил.

Тишина висела на страшной высоте невыносимой ноты.

К ней присоединилась другая нота, еще более высокая, потом третья.

– Морфий. Я отравился. Таблеток нет.

Он бросился к окну. Теперь множество звуков невыносимой высоты стонали в унисон.

Площадка строительства простиралась до самого горизонта, во всех подробностях освещенная розово-серым, черепным светом ранней зари.

Она была угрожающе безлюдна и безжизненна.

Бесполезные огни фонарей и прожекторов, лишенные силы, яркости и смысла, жидко и слабо горели, рассеянные по всей земле, куда хватал глаз.

И вся земля, куда хватал глаз, была покрыта неподвижными белыми снежками пара.

Неподвижный строительный пейзаж безостановочно гремел и стонал всем лесом труб потрясенного органа.

Все механизмы, какие только были на строительстве, кричали своими металлическими голосами.

Паровозы, экскаваторы, грузовики, локомобили, тракторы.

Паровые свистки, гудки, сирены.

Это была потрясающая симфония нескольких тысяч механизмов, высокий безостановочный стон ужаса и отчаяния.

На подоконнике лежала пробирка с таблетками.

Жизнь!

Фома Егорович бросился из номера.

Окно в полное поперечное сечение коридора выходило на запад. По его клетчатому экрану безостановочно подымался огненный занавес, яркого желто-клубничного цвета.

По коридорам и лестницам носились люди.

Фома Егорович подбежал к окну.

Его тень металась во всю длину коридора, насквозь озаренного заревом.

В неподвижном воздухе прозвучал резкий, расщепленный сигнал пожарной трубы.

Слышался ровный гул горенья и треск дерева, охваченного пламенем.

Фома Егорович сел на ксилолитовый пол и прислонился к нагретому стеклу, доходящему до самого низа.

Его охватила непреодолимая потребность сна. Он засыпал, как ребенок в поезде ночью, на руках у отца. Он не мог пошевелить пальцем.

Он видел людей, бегающих перед горящим бараком. Засыпая, он узнавал некоторых из них. Он улыбался. Но и улыбаться ему было уже трудно.

Бегали – Маргулиес, Тригер, Корнеев, Шура Солдатова, Мося.

У них в руках были лопаты. Они копали. Они окапывали горящий барак.

С красного пожарного автомобиля тянули шланг.

Трещала вода.

А огонь все разматывался и разматывался во всю ширину горящего здания, как штука легкого, красивого шелка клубничного цвета.

Полыхающей сплошной стеной уходил огонь вверх и вверху исчезал.

С напористым парусиновым треском переходила материя из одного состояния в другое, и этот переход сопровождался таким повышением температуры, что в отеле лопались стекла.

Фома Егорович спал и сквозь сон чувствовал на ресницах темный, палящий, горький, счастливый зной пожара.

LXVIII

Все тронулось с места, все пошло.

Тот же самый поезд, который привез Феню, увозил Клаву.

Поезд двигался с востока на запад.

Поезд шел маршрутом солнца. Но солнце трижды обогнало его в пути до Москвы. Трижды тень поезда длинно отставала, растягивалась к востоку, цеплялась за убегающий ковыль, как бы не в силах расстаться с Уралом.

Кусая распухшие, полопавшиеся губы, она писала на упругом, дрожащем оконном столике письма. Она их писала одно за другим, запоем. Она ломала карандаш и бегала к проводнику за ножиком.

Письма были длинные, страстные, сумбурные, со множеством сокращений, тире, многоточий, помарок, неправильных переносов и восклицательных знаков.

Они были вдоль и поперек полны прелестных описаний пейзажа, пассажиров, погоды, вагонных событий. Они были полны клятв, планов, сожалений, слез и поцелуев.

На каждой станции военный с ромбами бегал, толкаясь в толпе сезонников, опускать эти письма в ящик.

Через два часа после отъезда он уже был посвящен во все подробности Клавиной жизни. Он знал о невозможном, грубом муже, о страстно любимом Корнееве, о дочке, об Анапе. Не стесняясь больше посторонних, она плакала, не закрывая лица и не вытирая слез.

Он был искренне тронут, он чинил карандаши, предлагал марки и конверты, которых не хватало.

К вечеру весь вагон принимал самое горячее участие в ее судьбе.

Она была потрясающе откровенна. Это была героическая откровенность, граничащая с самобичеванием.

Ее утешали, развлекали.

Немцы завели для нее патефон. Она слушала лающие речитативы негритянского хора, тупые металлические аккорды банджо, бесстыдный стон гавайской гитары – все эти звуки и голоса из другого, таинственного мира.

Она смеялась сквозь слезы. Она хохотала, закусив губы, и, хохоча, рыдала. Она сердилась на себя и за смех и за слезы. Сначала она сердилась больше за смех. Потом – больше за слезы.

Тянулись сначала желтые насыпи, закиданные лопатами и рукавицами.

Жарко и душно мерцала степь, по которой только что пролетел буран.

В степи паслись стреноженные облака.

Стороной проплыла кочевая кибитка, точно брошенная в ковыль тюбетейка.

Крутился, крутился черный глянцевито-матовый диск патефона. Крутилась в центре диска собака перед рупором. Подпрыгивала мембрана. Таинственно и утробно разговаривала блестящая коленчатая труба.

Шел вечер.