Время, вперед!

Ищенко на лету перехватил Мосину руку и сжал ее так, что Мося весь вывернулся и присел на корточки. Он скрипел зубами:

– Пусти… Пусти… Пускай мне больше не видеть белого света… Пусти меня к этой курве…

– Они на барахолке свои башмаки позагоняли! – отчаянным голосом закричала Оля Трегубова и вся, до корней волос, стала пунцовой.

Корнеев еще быстрее прошел, глядя в сторону.

– Времечко – времечко – времечко…

– Не станете? – спросил Ищенко с нечеловеческим спокойствием.

Налитыми кровью глазами он смотрел на Саенко и в то же время видел, как Ханумов, усмехнувшись и махнув рукой, повернулся и пошел небрежно прочь, блестя своей золотой тюбетейкой.

Саенко напряженно улыбался.

– Как я – так и он. Без ботиночек не станем. Факт.

Ищенко задыхался.

– Что ж вы нас – зарезать перед всеми строителями хочете? Насмешку с нас сделать?.. Чтоб в глаза людям не смотреть?.. Как раз в такую авторитетную смену?.. Есть у вас какая-нибудь совесть, товарищи?

Он готов был плакать.

А Саенко продолжал стоять, мешковато опустив плечи и нахально облизывая выпачканные анилином губы.

– Можешь нам посыпать на хвост соли!..

– Подавись! – крикнул Нефедов.

Он быстро сел на пол и стал рвать шнурки своих башмаков.

– Брось, Саша, – спокойно сказал Тригер.

Он быстро подошел вплотную к Саенко.

Не глядя на пего и до крови закусив губы, он вырвал из его рук лопату, твердо хлопая по настилу сандалиями, пошел к щебенке и со звоном ударил лопатой в кучу.

– Правильно, – сказал Сметана.

Ищенко посмотрел на хлопцев.

– Ну?

Мося сорвал с себя кепку и с силой швырнул ее об пол.

– Пусть они идут к… матери!

– Кто против? – спросил Ищенко.

Ни одна рука не поднялась.

– Катитесь, – сказал Ищенко страшным голосом. – Завтра поговорим за башмаки.

Саенко сделал дурацкое лицо. Развинченно пожимая плечами и шаркая лаптями, он сошел с настила. Загиров испуганно озирался вокруг. Все глаза смотрели мимо него. Дрожа, он пошел вслед за Саенко.

Несколько секунд все молчали.

Только Ищенко трудно и шумно дышал. Он крутил головой и растирал кулаками щеки, не в состоянии сразу успокоиться. Его грудь раздувалась широко и сильно. Толстая шея была черна и напружена.

Тогда Мося поднял кепку, выколотил ее об колено и аккуратно надел, насунув как раз до кончиков острых, глиняных ушей.

Он воровато улыбнулся, сверкнул желтоватыми белками неистовых своих глаз в сторону журналистов, и вдруг в его губах появился трехствольный спортивный судейский свисток.

– Приготовились! Начали! – крикнул он бесшабашным мальчишеским голосом, бросаясь к ковшу машины. – Пошли!!!

Он дал три коротких, отрывистых, расстроенных свистка.

И все бросились с места, все пошло.

Лопаты звонко ударили в щебенку. Высокое облако цветочной пыли встало над бочками цемента. Шаркнул песок. Извилисто завизжали колеса тачек. Грянул мотор. Плавно пошел барабан. Громыхнул и полез вверх ковш. Ударила шумно вода.

– Сколько? – спросил Маргулиес, счищая с локтей пыль.

Корнеев потянул ремешок часов.

– Шестнадцать часов восемь минут.

– Хорошо.

XLIII

– Клава… В чем дело?

– Боже, на кого ты похож!

– Что произошло?

– Посмотри на свои ноги! Выкрасить серые туфли в белый цвет! Кошмар!..

– Почему такая спешка?..

– Я еле стою… У меня дрожат колени… Подожди… Я с семи часов на ногах. Я ни разу не присела.

– Зачем ты едешь?..

– Ах, ради бога, не спрашивай… Я сама не понимаю. Я, кажется, сойду с ума. Как жарко!

– Клавдия, оставайся!

– Я скоро вернусь. Очень скоро.

– Зачем ты уезжаешь?

– В августе. Или в сентябре. В средних числах сентября. Который час?

– Без пяти пять. По моим.

– Еще четверть часа. Пятнадцать минут.

– Оставайся! Клава!

– Помоги мне, солнышко, поставить чемодан наверх. Не говори глупостей. Господи, какая здесь духота! Вот так. Спасибо. Больше не надо. Нечем дышать.

– Еще бы. Целый день вагон жарился на солнце. Крыша раскалилась. Может быть, поднять окно?

– Нет, нет. Посмотри – какая там пыль. Я лучше потом попрошу проводника. Когда будем в степи. Хотя бы дождик пошел.

– Останься.

– Я тебе буду писать с каждой станции. Я буду звонить из Москвы. Хочешь ты, чтобы я тебе каждый день звонила? Сядь. Я тоже сяду. Ну, дай же мне на тебя хорошенько посмотреть.

Она крепко схватила его голову с боков обеими руками. У нее были короткие, сильные руки.

В купе, кроме них, пока не было никого.

Она держала его лицо перед собой и смотрелась в него, как в зеркало.

Его фуражка свалилась на потертый диван голубого рытого бархата.

Он видел ее плачущее и смеющееся, грязное, с черным носом, уже не слишком молодое, но все еще детски пухлое и покрытое золотистым пушком, милое, расстроенное лицо.

От слез ее голубые глаза покривели.

Он стал гладить ее по голове, по стриженым волосам, гладким, глянцевитым, как желудь…

– Ну, прошу тебя… Объясни мне… Умоляю тебя, Клавочка!

Он был в отчаянии. Он ничего не понимал.

Собственно, в глубине души он всегда предчувствовал, что кончится именно так. Но он этому не верил, потому что не мог этого объяснить. Ведь она его все-таки любит.

Что же наконец случилось?

Вряд ли сама она разбиралась в этом.