Время, вперед!

Множество мыслей тревожило его.

Конечно, слов нет, бригада Ханумова и Ермакова опытнее и сильнее. Они образовались месяцев пять-шесть тому назад. Бригада Ищенко существовала всего два. И все же Ищенко боролся с Ханумовым и Ермаковым.

Он боролся с ними со всем упрямством и скрытым жаром украинца.

Первое время, когда Ханумов гордо мчался на мотоциклете, а Ермаков гарцевал на лошади, Ищенко сплошь да рядом ехал на черепахе или в лучшем случае в телеге.

Однако он не сдавался.

Он делал все, чтобы покрыть Ханумова и Ермакова.

Однажды это ему удалось: его посадили на велосипед, тогда как Ханумову досталась черепаха, а Ермакову – кляча.

В следующую декаду он снова был жестоко отброшен назад.

Это было третьего дня.

Показателей еще не вывесили, но Ищенко уже с тусклым отвращением ожидал новых картинок.

Хорошо еще, если Шура посадит его на клячу или на черепаху, а что, если – на рака, на длинного красного рака с мышиной головой и усами, длинными, как мышиные хвосты?

И это в то время, как Ханумов будет выглядывать из овального окошечка косо летящего паровоза, а Ермаков сидеть, задрав ноги, в автомобиле!

Впрочем, с этим еще можно мириться.

Но отдать Ханумову славу мирового рекорда – нет, этого, друзья, не будет. Он не уйдет с участка до тех пор, пока не получит приказания бить Харьков.

Он шел, считая в уме и на пальцах то, что в этот день считал не один десяток людей на строительстве. Он делил триста шесть харьковских замесов на восемь часов смены. Он делил приблизительно, и у него получалось для ровного счета сорок.

Ему надо было делать сорок замесов в час!

Он вдруг останавливался посередине дороги, подбирал щепку или гвоздь и сосредоточенно писал по толстому слою пыли цифры шестьдесят и сорок.

Он пытался разделить шестьдесят минут на сорок замесов.

Он совсем недавно научился делить и теперь от поспешности и волнения никак не мог этого сделать.

Он чувствовал только, что получается как-то побольше одной минуты. Значит, за одну, для ровного счета, минуту надо делать один замес. Шуточки!

Проходя мимо работающей бригады Ермакова, Ищенко задержался. В первый раз он смотрел со стороны на ту работу, которую делала ежедневно его бригада. Работа ермаковцев показалась ему со стороны отвратительно медленной и корявой. Она шла какими-то рывками, толчками, поминутно останавливаясь и как будто топчась на месте.

Тяжелые тачки, в которых подвозили к бетономешалке песок, щебенку и цемент, все время съезжали с узких досок, проложенных по строительному мусору к ковшу машины.

Поднимать их и ставить опять на доску стоило больших хлопот и усилий.

Тачку вез один человек, а подымать ее надо было вдвоем. Постоянно кому-нибудь приходилось бросать свою и бежать выручать чужую.

Цемент находился в бочках. Из бочек надо было его согнать в тачки лопатами.

Щебенку выгрузили слишком далеко. Тачки сталкивались, сцеплялись колесами, задевали друг друга бортами. Ребята уставали.

Иногда, в ожидании ковша, возле машины собиралось пять-шесть тачек, а иногда не было ни одной, и, ожидая загрузки, барабан крутился вхолостую.

Во сколько же времени Ермаков делает один замес? У Ищенко не было часов.

Он подождал, пока барабан вывалил порцию бетона. Тогда он стал шепотом, стараясь не торопиться, считать секунды:

– Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Чтобы не сбиться со счета, он загибал после каждого десятка палец. Когда он загнул все десять пальцев, а потом еще два, барабан опять перевернулся. Сто двадцать секунд. Две минуты.

Это время показалось бригадиру со стороны очень долгим. Однако оно обозначало, что ермаковцы делают в час тридцать замесов. Стало быть, в смену – двести сорок.

До сих пор на строительстве еще никто никогда не сделал двухсот сорока. А бригада Ищенко не подымалась выше ста восьмидесяти.

"Ну, – подумал Ищенко, – когда при такой мотне двести сорок, то пусть мне не видать на свете добра, если мои хлопцы не всадят сегодня самое меньшее – четыреста".

– А! Ты уже тут? Считаешь? Здорово, хозяин!

Перед Ищенко стоял Корнеев. Ищенко вопросительно и настойчиво посмотрел на прораба.

– Как там наше дело?

Корнеев слегка сощурил глаза и подергал щекой.

– Дело как? _

Он стал боком, невнимательно приложил ладонь к козырьку и, как моряк, посмотрел вдаль.

Даль была просторна, черна и волниста. Косо подымали сорокапятиметровую трубку скруббера. Стрекотали лебедки.

– Дела идут, контора пишет.

Ищенко понял, что все в порядке, и расспрашивать больше нечего.

У него отлегло от сердца.

– А хлопцы твои как? – заметил вскользь Корнеев.

– За моих хлопцев не беспокойтесь, – сказал Ищенко зловеще. – За каких-нибудь других хлопцев можешь беспокоиться, а за моих не беспокойтесь.

Они молча пошли к пятой батарее. Сюда скоро должны были перенести бетономешалку.

Здесь уже орудовал Маргулиес.

Он орудовал легко, незаметно, как бы между прочим. Он старался не привлекать к себе постороннего внимания.